Сырости и грязи дрянь не любила.

Чаще всего она поселялась в чистых сухих местах, только непременно пустых — или почти пустых. В стылых стариковских квартирах, загромождённых книгами и продавленными диванами, и в холостяцких, лаконично обставленных в стиле хай-тек; в том углу университетской библиотеки, куда заглядывают только безнадёжные ботаники; на стерильных площадках меж пролётами запасной лестницы в больнице, где даже курить нельзя, но можно долго пялиться сквозь мутноватое стекло на кирпичную стену соседнего корпуса…

Но особенно ей приглянулись вечерние электрички. Утренних, битком набитых, благоухающих женскими духами, смердящими нестиранной одеждой, храпящих, громыхающих музыкой из наушников — о, таких поездов она избегала. А вот полупустые составы с измотанными людьми, особенно следующие километров за двести от столицы, дрянь обожала. Она собиралась под потолком неряшливыми лохмотьями, источая сладковатый запах, и постепенно густела, оседая на плечах. И у человека, поражённого ею, сперва стекленел взгляд, затем появлялось угрюмое выражение. Жертва горбилась от невидимой тяжести, вытягивала затекшие ноги, прислонялась виском к стеклу, медленно погружаясь в болезненный сон — и приезжала к станции ещё более усталой.

Если библиотек и больниц Айка научилась худо-бедно избегать, то с электричками так не получалось. Выручали бродячие музыканты и торговцы-разносчики: песни, что хорошие, что дурные, и рекламные речёвки мало кого оставляли равнодушным, а дрянь шарахалась от гнева и брезгливо отдёргивала щупальца от улыбок. Недолюбливала она и книги, особенно сказки. Но иногда тяжёлый сон подкрадывался прямо на середине страницы, окутывал душной пеленой, смыкал веки, пробирался в мысли…

«…как же надоело, сил нет…»

— Уныние — это грех, — раздалось над ухом неожиданно громкое и ясное.

Айка вздрогнула и распрямилась так резко, что ударилась головой.

Электричка покачивалась; моргала белая лампочка — точно свет вибрировал; за окном плыла опустелая платформа. На скамье напротив сидела женщина в чёрном стёганом пальто и вязала несуразно длинный носок из алой, лимонно-жёлтой, изумрудной пряжи. Костлявые пальцы двигались быстро и слаженно.

— Простите, вы что-то сказали? — неуверенно переспросила Айка.

Женщина нахмурилась и принялась вязать с утроенным старанием. Айка снова углубилась в чтение. До конечной станции было ещё двадцать минут пути. Дрянь болталась над самой головой — бурая, серая, пористая, цепкая, изменчивая, подвижная.

— Брысь, — шепнула Айка, почти не размыкая губ.

Помогло.

На работе, как ни странно, дрянь почти не встречалась. Может, из-за того, что Иринушка с пятого этажа каждое утро проходила по кабинетам: поливала фикусы и аспарагусы, здоровалась, хохотала с уборщицами на лестнице, сюсюкалась с белыми фиалками в кабинете у бухгалтера — словом, привносила повсюду лёгкий хаос. Может, потому что директор литрами пил кофе и чуть ли не силой всучивал заглянувшим сотрудникам чашки с напитком чёрным, как совесть риелтора, и крепким, как хватка бультерьера. И ощутимый, плотный горьковатый запах наполнял каждый сантиметр помещения, и даже фаленопсисы в прозрачных горшках благоухали кофе.

Только из кабинета юриста, Михаила Сергеевича, нет-нет да и выглядывала дрянь, особенно перед слушаниями.

— Брысь, — повторила Айка заклинание, проходя мимо полуоткрытой двери; в щель виднелся высокий стол, заваленный бумагами и опутанный проводами. — Брысь, брысь.

Сегодня дряни скопилось особенно много; потолок почти скрылся под буроватой и словно бы влажной губкой. Юриста нигде не было видно.

— Солнце моё, здравствуй! — радостно провозгласила с другого конца коридора Иринушка. В чёрно-белом трикотажном платье она отчётливо напоминала жезл регулировщика, только сутулый. — С понедельничком тебя! — и с ходу вручила чашку. Там было кофе ровно на глоток — мучительный, горько-сладкий и настоятельно требующий мятной карамели.

— С понедельником, — согласилась Айка, вздыхая. — Слушай, а у Михаила Сергеевича всё в порядке?

Иринушка поправила очки и наклонилась, шепча доверительно:

— Да мы иск проиграли в пятницу… Не волнуйся, всё в хорошо будет, только премию не заплатят, наверно. Но не в деньгах счастье, — и подмигнула. За стеклом ярко-голубой глаз казался маленьким, но зато каждая ресничка была видна.

— И то верно.

Иринушка снова подмигнула и пошла дальше по коридору. Увидела знакомую уборщицу уже за углом — и снова разразилась долгим, торжественно-счастливым: «Солнце моё, здравствуй!».

Айка запрокинула чашку, ловя языком последнюю каплю. Зажмурилась блаженно, раскатывая по нёбу горечь… и потому едва не вскрикнула, когда открыла глаза и увидела прямо перед собою Михаила.

Он шагал размашисто, но бесшумно. Лицо у него было желтоватое, а серый костюм блестел, как пластмассовый. Чёрные брови болезненно выгибались — точно сами по себе. Дрянь скользила над ним по потолку, оставляя разводы.

— Здравствуйте, — пролепетала Айка ему куда-то в плечо — притормозить Михаил и не подумал. Она всегда терялась, когда видела его даже издали — красивого, уверенного, с улыбкой как из рекламы зубной пасты. — Иринушка мне про иск сказала… Как ваши дела?

Спросила — и сама перепугалась.

Михаил замедлил шаг, но остановился уже у кабинета. Брови приняли нормальное положение, губы сложились в рекламную улыбку, и даже костюм заблестел теперь не так пластмассово.

Но дрянь свесилась ниже, дрожа в предвкушении.

— Доброе утро, Алла. Вопрос решается в рабочем порядке, не беспокойтесь, вас это не коснётся. И поменьше слушайте, что говорит Ирина, — добавил он чуть менее вежливо, зато куда искренней.

Айка пискнула что-то невразумительно-извинительное в ответ и припустила по коридору. Щёки горели.

День выдался нервозный. Ничейный кабинет на четвёртом этаже заполнился таким густым табачным дымом, что после обеда там уже не закуривали — входили, зажмурившись, делали пару глубоких вдохов и выбегали. Гора чашек из-под кофе на столе в приёмной не уменьшалась, хотя Айка бегала мыть их каждые полчаса. Герани стыдливо трепетали на сквозняке и никли, Иринушка была в трёх местах одновременно — и неизменно с толстенной пачкой документов. А дрянь обнаглела и теперь не робко выглядывала из-за двери, а хищно кидалась на проходящих.

К вечеру следующего дня стало ясно, что проигранный иск сожрал не только премию, но и ту часть зарплаты, которая проходила по документам как надбавка.

— На Мишеньке лица нет, — громоподобно прошептала Иринушка, перекрывая фырчание кофемашины. — Переживает, бедный.

Из офиса он ушёл первым. Айка видела внизу, за окном, его строгое пальто и легкомысленный полосатый шарф, как из сериала. Следом тянулась призрачной мантией густая дрянь.

— Сам виноват, — сказала Ольга Павловна со второго, поджимая губы так, что исчез второй подбородок. — И нас подставил. Я сапоги хотела купить.

— Старые сносились? — кивнула сочувственно Иринушка.

— Разонравились…

В электричке Айка села поближе к выходу и уткнулась в недочитанную сказку. Но увлечься не получилось: взгляд возвращался к середине вагона, где дремал мужчина. С Михаилом его роднило разве что серое пальто, конечно, более дешёвое, шапка непослушных чёрных волос да узкое лицо… Попутчик словно был сделан из ноздреватой глины, из какой иногда лепят чашки и блюдца, а дрянь вокруг него висела особенно плотная. Словно она нарочно сползлась со всего вагона к нему — бессмысленная и голодная биомасса, зыбучий песок, водоросли.

— Ты почему просто смотришь?

Голос над ухом прозвучал неожиданно, как и в прошлый раз. Айка рефлекторно прикрылась книжкой и не сразу поняла, что это та же самая женщина с вязанием. Незнакомка, впрочем, вновь состроила хмурое лицо и сделала вид, что ничего не говорила. Она промаршировала по вагону, шелестя пакетами, а когда дошла до середины, то вытянула нелепый разноцветный носок — и с размаху шлёпнула спящего по лицу.