В городе же она, наоборот, ощущала глубокий прилив сил. Глядя из окна на мусорные контейнеры в глубине двора, в которых теперь часто по-хозяйски копошилось какое-нибудь несчастное создание в лохмотьях в поисках бутылок, Анна легко восставала духом из тлена тоски и апатии. Если уж эта старая, больная нищенка находит в себе силы и желание жить и радуется стеклянной добычи, за которую выручит пару рублей на хлеб, то ей — молодой и здоровой — просто стыдно не жить полной грудью, не мчаться по жизни на всех парусах.

Приглядывалась к зятю и мама, она теперь всегда неодобрительно молчала, и в ней с трудом все зрела какая-то важная внутренняя работа. Наконец однажды она мрачно изрекла:

— А твой муж-то победюк, — и снова ушла в себя, как в колодец.

И все-таки по инерции Анна продолжала держать руку на пульсе отобранного у нее дела. Однажды муж в дребезину напился и забурился с друзьями в какие-то подмосковные бани, а, по ее данным, со дня на день должен был прийти контейнер с куриными окорочками.

— Анна Эдуардовна! — раздался на даче тревожный ночной звонок. — Извините, что я среди ночи. Мы ж вашего Николая предупреждали, что становимся на ремонт. А он пригнал нам груз с опозданием на неделю и даже не в морозильнике. Куда ж его девать? Вы будете забирать-то?

— Как не в морозильнике? — ужаснулась Анна. — У нас же контракт!

— А он решил сэкономить и теперь гонит с Минска прямо так и у нас закладывает. Зимой-то ничего, но ведь сейчас уже конец марта. От них уже запашок пошел.

Было пять часов утра.

— Мама, вставай. Мы должны ехать, у нас товар пропадает.

Мама безропотно собралась и, не говоря ни слова, последовала за дочерью. Анна давно не водила машину, но драматичность ситуации придавала ей силы, к тому же дорога была совершенно пустынной. Мама только горестно вздыхала, она подчинилась Анне во всем и молча принимала все ее указания к действию, но всем своим тягостным молчанием не одобряла жизни дочери.

У складов Анна увидела трейлер, водитель спал, не глуша двигателя. «Бензин-то дармовой», — недовольно отметила Анна.

— Вставай, дружок. Поедем по рынкам сдавать товар.

— Счас, разбежались! Мне Коляныч за три рейса не забашлял. С места не сдвинусь!

«Сначала ты держишь за горло, потом тебя», — подумала Анна, а вслух незаинтересованно спросила:

— Сколько он тебе должен?

— Сколько-сколько. Много, — уклончиво, чтобы не продешевить, ответил водитель.

Анна вынула из ушей бриллиантовые серьги:

— Возьми — это залог. Николай потом разочтется.

— Разочтется, конечно, он только водку жрать горазд, — недовольно проворчал тот, но брюлики спрятал. — Куда поедем-то?

— Гони по всем оптовым рынкам.

Никто не хотел брать уже тронутые тленом окорочка. Наконец повезло. Одного давно знакомого директора уломали разгрузить по дешевке половину трейлера, тут же оформили предоплату и покатили дальше. В Черкизове перекупщики взяли еще треть, под «собачий шарф». Оставалось килограммов двести.

— Я бы взял, да у меня торговать некому. — Они доехали почти до окраины и стояли теперь в Коньково.

— Мы сами сторгуем, — заверила его Анна.

— Тогда выгружайтесь.

— Мама, у нас ЧП, ты поняла? Сейчас Гена принесет нам весы, выгрузит товар и уедет, а мы быстро раскидаем эти долбаные ножки. Хорошо?

— Хорошо, — эхом отозвалась мама.

— Прошу тебя, соберись, это надо сделать. Через два часа на фирму придут люди и нас сменят.

— Да-да, — печальным эхом отозвалась та.

Гена принес весы и халаты. На картонке накарябали ценник, и понеслось. Вернее, поползло. Сменили их только к двенадцати, когда у Анны уже разламывалась спина и казалось, что в животе лежит вместо ребенка большой тяжелый камень. Срок подходил к восьмому месяцу.

Николай злился, что все так вышло:

— Зачем ты рисковала собой ради каких-то окорочков?

— Зачем? — возмущалась в ответ Анна. — Затем, что дело превыше всего. Что компаньоны должны быть уверены в твоей точности. — И про себя добавила: «Затем, что руки скучают по штурвалу».

Роды были тяжелыми, долгими и позорными. Она плакала и кричала от боли, ненавидя этого паршивца, который вторгся в ее жизнь, в нее саму, а теперь еще не хотел выталкиваться на свет Божий, словно понимал, что здесь его ничего хорошего не ждет. Потом, когда ей на следующий день принесли спеленатый кулечек с сизым комочком морщинистого личика, Анне стало стыдно за эту жгучую ненависть. Новоявленная мамаша с испугом рассматривала свое порождение и все ждала, когда же к ней придет общепринятое чувство счастливого материнства. Но оно сильно задерживалось в дороге. Наверное, застряло где-то в уличной пробке. Нет, не в уличной, а в самой что ни на есть сердечной. В той же самой, где задержалась и материнская любовь ее собственной матери, и так далее, по нисходящей к бабушке и прабабушке.

Все тело болело, ныло, распирало и стонало. Наконец крикливый мучитель присосался.

Он жив, она жива. Жизнь продолжается. Но уже совсем другая. А она-то, дурища, гадала, что придется отрезать в новой жизни. Тут не отрезать, а вычленять по живому пришлось. Значит, она разменяла сейчас четвертую, теперь у нее в запасе всего одна осталась.

— Давай назовем его Василием, в честь деда. Я ведь Николай Васильевич, — предложил Николай, гордо и глупо улыбаясь, словно это он таскался девять месяцев враскорячку, а потом выл от боли, корчась в родовых муках, а не она.

«Хоть чертом в ступе!» — зло подумала Анна и уныло улыбнулась в ответ. Главное, все уже позади. Теперь она как все, с ребенком.

Через неделю Анна вернулась домой, постаравшись как можно быстрее отгородиться от сына отрядом нянек во главе с мигом воспрявшей духом Анной Павловной. Первое тепло материнства достигло этого русого айсберга только месяца через три, когда выкупанный и присыпанный тальком Васечка ползал по ее животу и все никак не мог сориентироваться, в какой стороне сладкие материнские груди. Его круглая головка с русым пушком на макушке отчаянно раскачивалась в разные стороны на стебельке шеи. Анна с грустью наблюдала за его беспомощными попытками найти ее лакомый набухший сосок и вдруг подумала, что самое главное чудо это не умничание о том, что ты сможешь воспитать нового человека, а когда ты лежишь на диване и по тебе ползают твои дети. Анна вспомнила кошку Дусю, которая блаженно млела, когда по ней бесцеремонно елозили котята, и с нежностью слегка подула в лицо своему карапузу. Васечка поймал нежданный привет любви, замер в изумлении и деловито пополз на этот едва различимый призыв.