Обычно он высаживался на правом берегу. На левом берегу города и деревни встречались редко; там до самого горизонта тянулась неизмеримая «пушта».[20]

Пушта, как по преимуществу называют венгерскую равнину, граничит на протяжении более чем в сто лье с Трансильванскими горами.

Железные дороги, которые по ней проходят, пересекают бесконечные пространства пустынных степей, обширных лугов, бескрайних болот, где изобилует водяная дичь. Пушта — это всегда щедро накрытый стол для бесчисленного количества четвероногих гостей, тысяч и тысяч животных, составляющих главное богатство венгерского королевства. Редко кое-где встречаются поля пшеницы или кукурузы.

Ширина реки становится здесь очень значительной, и ее течение разделяют многочисленные острова и островки. Часто Дунай разделяется ими на длинные рукава, где поток приобретает довольно большую скорость.

Эти острова неплодородны. На них растут березы, осины, ивы среди ила, наносимого многочисленными наводнениями. Там скашивают много травы, и барки, нагруженные до краев, перевозят сено на прибрежные фермы.

6 сентября шаланда стала на якорь с наступлением ночи. Стрига в это время отсутствовал. Он не рискнул появиться ни в Нейзаце, ни в Петервардейне, многолюдство которых было для него опасным. Но он избрал для расспросов городок Карловиц, расположенный в двадцати километрах ниже. Он приказал шаланде остановиться за два-три лье от города и ждать своего капитана, который спустится по течению.

Около девяти часов вечера Стрига был еще недалеко от города. Он не торопился. Пустив баржу по воде, он отдался своим мыслям, вообще довольно приятным. Его уловка вполне удалась. Никто его не подозревал, и ничто не мешало собирать сведения. По правде говоря, эти сведения были не очень богаты. Но всеобщее незнание, граничившее с равнодушием, само по себе было благоприятным признаком. Разумеется, в этой местности ходили только смутные слухи о дунайской банде, и никто не знал о существовании Карла Драгоша, а значит, и его исчезновение не могло никого взволновать.

С другой стороны, быть может, по причине исчезновения начальника, быть может, из-за бедности этой местности активность полиции, казалось, значительно уменьшилась. В течение нескольких дней Стрига не встретил никого, кто имел бы наружность агента, и ничто не говорило о бдительности речной полиции, такой деятельной за двести — триста километров выше по реке.

Все шансы были за то, что шаланда благополучно достигнет цели своего путешествия — Черного моря, где ее груз будет передан на известный пароход. Завтра они минуют Землин и Белград. Нужно только плыть вдоль сербского берега, чтобы избежать всяких прискорбных сюрпризов. В самом деле, в Сербии из-за войны с Турцией должен быть беспорядок, и вряд ли речные власти заинтересуются судном, без груза спускающимся по течению.

Кто знает? Быть может, это последнее путешествие Стриги. Быть может, он укроется в дальних краях, богатый, уважаемый — и счастливый, думал он, вспоминая о пленнице, заключенной на судне.

Таковы были размышления Стриги, когда его взгляд упал на сундуки, крышки которых так долго служили кушетками Карлу Драгошу и его хозяину. Внезапно ему пришла мысль, что вот уже восемь дней он владеет баржей и не подумал обследовать ее содержимое. У него было время исправить эту непонятную забывчивость.

Прежде всего он набросился на сундук с правого борта и мигом взломал его. Он нашел там только белье и одежду, сложенную в порядке. Стрига не нуждался в таком старье, он закрыл сундук и принялся за второй.

Во втором сундуке тоже оказались предметы несложного хозяйства рыболова-путешественника, и разочарованный Стрига уже хотел все это бросить, как вдруг открыл в углу более интересный предмет. От одежды не было толку, но в этом туго набитом портфеле были, по всей вероятности, бумаги. И если бумаги часто бывают немыми, то в некоторых случаях ничто не может сравниться с их красноречием.

Стрига открыл портфель, и оттуда вывалились документы, которые он внимательно рассмотрел. Попадались квитанции и письма, все на имя Илиа Бруша, потом его глаза, став круглыми от изумления, остановились на портрете, который прежде вызвал подозрение у Карла Драгоша.

Сначала Стрига ничего не понял. Что в барже были бумаги только на имя Илиа Бруша и не нашлось ни одной на имя сыщика, уже это казалось довольно удивительным. Но все же объяснение этой странности могло быть самым естественным. Может быть, Карл Драгош вместо того, чтобы завоевать роль лауреата «Дунайской лиги», как до сих пор думал Стрига, заменил его личность по полюбовному соглашению, и в этом случае он мог сохранить, с согласия настоящего Илиа Бруша, документы для удостоверения личности. Но почему здесь написано имя Ладко, то самое имя, которым Стрига с дьявольской ловкостью метил свои преступления? И почему здесь портрет женщины, от которой Стрига до сих пор не отказался, несмотря на неудачи предыдущих попыток? Кто был настоящий владелец этой баржи, если у него хранится такой интимный и такой странный документ? Кому она, в конце концов, принадлежит — Карлу Драгошу, Илиа Брушу или Сергею Ладко — и кого из этих трех людей, двое из которых его так интересовали, держит он пленником на шаланде? Впрочем, Сергея Ладко он сам объявил убитым в тот вечер, когда ружейная пуля свалила одного из двух рущукских беглецов. Но, быть может, он тогда плохо прицелился? О, если бы держать в руках не полицейского, а лоцмана! Во второй раз он не уйдет от Стриги… Этого не надо хранить, как заложника.

Камень на шее сделает дело, и, освободившись от смертельного врага, Стрига устранит главное препятствие для осуществления своих планов.

Присвоив найденный портрет, бандит нетерпеливо начал грести, стремясь поскорее выяснить дело.

Скоро во мраке показался силуэт судна. Стрига быстро причалил, выпрыгнул на палубу и, направившись к каюте пленника, вложил ключ в замочную скважину.

Менее осведомленный, чем его тюремщик, Сергей Ладко не мог строить разные предположения для объяснения своего приключения. Тайна казалась ему непроницаемой, и он отказался строить гипотезы насчет причин, по которым его похитили.

Когда, после лихорадочной дремоты, он очнулся в глубине темницы, его первым ощущением был голод. Он не ел уже более суток, а природа не любит нарушения своих прав, как бы ни были тягостны наши переживания.

Сперва он терпел, потом, когда голод становился все более повелительным, он потерял спокойствие, которое его до этого поддерживало. Может быть, его решили уморить? Он позвал. Никто не отвечал. Он позвал громко. Тот же результат. Он закричал — никакого отклика.

Разъяренный, он попытался разорвать свои веревки. Но они были крепки, и Ладко напрасно катался по полу, напрягая мускулы. При одном из конвульсивных движений его лицо наткнулось на положенный около него предмет. Нужда обостряет чувства. Сергей Ладко немедленно узнал хлеб и кусок сала, без сомнения, положенный здесь, когда он спал. Воспользоваться вниманием тюремщиков было нелегко в его положении. Но необходимость — мать изобретательности, и после нескольких бесплодных попыток пленнику удалось обойтись без помощи рук.

Когда голод был удовлетворен, потянулись медленные, монотонные часы. В тишине ропот, легкая дрожь, подобная дрожи листьев, взволнованных ветерком, коснулись его слуха. Судно, на котором он находился, очевидно, плыло, рассекая воду. Сколько часов прошло таким образом до тех пор, когда над ним был снова поднят трап? Подвешенная на конце бечевки порция, подобная первой, закачалась в отверстии, освещенном смутным светом, и легла возле него.

Еще протекли часы, и трап опять открылся. Спустился человек, приблизился к неподвижному телу, и Сергей Ладко почувствовал во второй раз, что ему затыкают рот. Очевидно, его криков боялись, и где-то близко была помощь? Без сомнения, это было так: едва ушел человек, пленник услышал, что по потолку его темницы ходят. Он хотел позвать… ни звука не вылетело из его уст… Шум шагов прекратился.