В сталинскую и послесталинскую эпоху положение было иное. Наполеоновщины (демократии), правда, не было, но сословное общество уже было сильно размыто. Верхушку правящего класса в эпоху сословного общества составляли наследственные аристократы — в числе которых могли оказаться такие люди, как князь Кутузов, граф Толстой, граф Игнатьев (об этом человеке — ремесленнике, выделявшемся умом даже среди офицеров генштаба, потерявшем во время революции все имевшееся в России имущество, — который в конце 20— х годов ценой всего своего зарубежного состояния вернулся в Россию, — в V части). Теперь же, в эпоху сталинщины, — «новые русские» 1930-х годов (в том смысле слова, который ему придавали еще в древнем Риме: это были первые в своем роде, те, которые зубами, когтями и предательствами, поднимаясь по ступеням иерархии, опередили других).

Толпа же исполнителей жила под новым внушением, что всякий человек есть сэволюционировавшая из хищной обезьяны суверенная личность, способная, следовательно, делать самостоятельные умозаключения. На самом же деле эта «способная делать самостоятельные умозаключения обезьяна» жила в фантастическом мире сообразно полученным внушениям — в якобы «единой семье равныхсоветских народов», равномерно одухотворенных учением Маркса-Энгельса-Ленина. В этот мир вплывали и выплывали небожители с партбилетами, которые знали правду и истину и которых надо было слушаться.

Слушались и в 41-м.

После войны уцелевшей части толпы идеологи внушали, что грандиозные потери убитыми и пленными 1941 года объяснялись вероломством врага, неожиданностью его нападения (час прошел — неожиданно, день прошел — все неожиданность, месяц прошел, потом второй — по-прежнему неожиданность; и это при том, что человеку, чтобы прийти в себя, достаточно нескольких минут, а то и секунд). Конечная же победа объяснялась тем, что «весь советский народ» «с комсомольским задором» поднялся на защиту социалистической Родины, героически отстаивая каждую пядь земли «под руководством партии, правительства и лично…», — а потом перешел в наступление.

Все многочисленные факты о 41-м, которые в эту схему не укладывались, цензурой из мемуаров и рукописей вымарывались.

Несогласные с коммунистической концепцией Великой Отечественной могли рассчитывать на публикации только за рубежом — да и то при выполнении следующего жесткого условия: чтобы сам автор веровал и из его текста следовало, что русские есть воплощение вселенского зла, всемирные агрессоры — да и полные кретины к тому же.

Таким образом, биофильным текстам путь был заказан — повсюду. Только изустные рассказы — от отца к сыну (жены слишком уж часто предавали) могли пролить свет на происходившее в действительности.

После падения в «Империи зла» коммунистической идеологии профессиональные историки, которым перестали платить за россказни прежнего толка, стали пытаться подвести итоги: а сохранились ли вообще какиенибудь заслуживающие доверия источники, описывающие действительные события Великой Отечественной? И, как и следовало ожидать, выяснилось, что несмотря на то, что с момента завершения войны прошло пятьдесят лет, реалистичные описания событий были величайшей редкостью — содержание абсолютного большинства существующих документов и литературы сильно искажено отмершей идеологией.

В сущности, выяснилось, что вообще нет никакой истории и достоверного зафиксировано не так много: разве только день начала вторжения гитлеровцев, день подписания Договора о капитуляции стаи, покинутой самоубийцей-фюрером, грубо-ориентировочная численность павших русских, да, благодаря педантичности немцев, динамика потерь гитлеровцев и расход ими боеприпасов.

Стало выясняться, что мемуары и «научные работы» всего лишь «подтверждали» предписанные официозные лозунги; после же эволюции «желтого» коммунизма в демократию эти мемуары и результаты «научных изысканий» стали своей несуразностью попросту смешны.

О каком повальном героическом отстаивании «до последней капли крови» «каждой пяди земли» могла идти речь, если только освобожденных в 45-м из фашистских концлагерей военнопленных насчитывался 1 миллион 850 тысяч человек? Откуда за годы войны без малого 6 миллионов пленных — и это только доведенных до концлагерей! — а ведь были массы замученных и расстрелянных непосредственно в прифронтовой полосе (действительно, что с ними чикаться, если немецкая воинская часть временно оказалась в отрыве от остальных сил и стремительно продвигается вперед)? Почему сдалось в плен такое количество здоровых и физически сильных, способных держать оружие верных сталинцев?!

Вопросов множество.

Трагедия ли для России то, что сдавшиеся зимой 1941-1942 годов комсомольцы погибли практически поголовно, — от сыпного тифа и голода в концлагерях под открытым небом?

О каком всенародном сопротивлении можно говорить, если более 800 тысяч жителей Советского Союза перешли служить в немецкую армию??!!

О какой защите земли до последней капли крови может идти речь, если немецкая армия вторжения состояла из 3,2 миллиона человек — и в 41-м не погибла? Иными словами, если бы двое-трое из числа пленных и погибших комсомольцев, что были воспитаны на преданности Сталину, сообща убили или ранили хотя бы одногонемца, то война закончилась бы еще в 1941 году —так почему же они этого не сделали?!

Почему они все сдавались?

Какой психологический тип сдавался первым?

Кем был глава государства—сверхвождем или субвождем?

А кто не сдавался? Ведь немцы, в конце концов, в 41-м убитыми, ранеными и пропавшими без вести потеряли около миллиона человек — кем они были уничтожены?

Каков смыслВеликой Отечественной?

Кто против кого сражался?

Почему в первый день войны, о времени начала которой было известно Сталину и армейскому руководству вплоть до командиров корпусов более чем за полгода, безоружные красноармейцы разбегались с криками: «Измена»?

Какой смысл вкладывали они в это слово?

Почему запрещалось выносить на публику истину о том, что сталинские политруки вели себя в точности так же, как и православные священники эпохи Наполеона — то есть сдавались первыми? И это несмотря на то, что они знали, что их-то немцы уж точно расстреляют еще в полосе фронта! Кстати, вопрос о том, кто должен расстреливать политруков, был предметом напряженного препирательства между вермахтом и малочисленным по сравнению с армией гестапо. И те и другие считали для себя это бремя непосильным. Сам факт напряженности этого препирательства косвенно указывает на обилие сдавшихся политруков-сталинцев — хотя в тылу перед рядовыми они выпендривались и насчет защиты до последней капли крови, и насчет последнего патрона, который надо оставлять себе. Прямые доказательства инициативности комиссаров при малейшей возможности сдаться тоже сохранились — это и засекреченные сводки политуправлений фронтов, и следственные дела НКВД (см. главу «„Странное" поведение политруков — источники к истории Великой Отечественной»), это и послевоенные воспоминания участников, пусть и цензурированные (см., напр., в кн.: Вершиго pa П. Люди с чистой совестью. М.: Современник, 1985). Надо, однако, учитывать, что память о самых сочных случаях предательской деятельности «совести эпохи» не сохранилась — в «котлах» 41-го исчезали почти без сопротивления дивизии и целые армии вместе с политотдельскими донесениями.

Итак, что же было во Вторую мировую на самом деле?

Как ни странно — а может, напротив, закономерно, — но все три концепции Второй мировой:

— гитлеровско-геббельсовская,

— англо-американская,

— советская — в основе своей идентичны. Победил, якобы, сильнейший.

Сила же, согласно этим концепциям, есть объединение усилий суверенных личностей, все действия и поступки которых осознаны и есть плод напряженных мыслительных процессов и духовных исканий. В общем, носители одной философии сражаются с философами другой школы.