— Ынапой! (Назад!)

Фрунташ, возможно, и был глуп, но не настолько, чтобы не заподозрить, наконец, неладное. Его усатое лицо нахмурилось. Он попятился, крикнул что-то солдатам.

«Ну, была не была…» Семенцов выхватил наган и всадил пулю прямо в грудь фрунташу. Тот повалился, выронив фонарь. Стало темно. Семенцов наугад выпустил по солдатам еще две пули и побежал к оврагу. Позади слышались крики, выстрелы. Но солдаты, растерявшиеся от неожиданного нападения, целились плохо. Семенцов надеялся уйти. Но не успел…

В городе услышали стрельбу. Из комендатуры и из гестапо сердито запрашивали по телефону у начальника береговой охраны, что случилось. Начальник береговой охраны, в свою очередь, звонил начальнику караула, усатому фрунташу, который в это время уже лежал с простреленной грудью. А к заминированному складу спешили напуганные солдаты караула. Вот они заметили связанного часового, наклонились к нему…

И вдруг страшный удар потряс землю и небо, как орудийный гром главного калибра. Словно весь Черноморский флот вышел в море и начал бой. Нет, флот был далеко. Но дух флота реял над морем. И горсточка советских моряков вела здесь бой…

Огненный столб высоко встал над берегом в том месте, где находился склад, озарив море, город и степь за городом. Туча камней, земли, песка, обломков дерева и клочьев человеческих тел взметнулась вверх. Дым и пыль скрыли берег и горящую пристань.

А катер, подобрав лодку, уже шел полным ходом в открытое море. Моряки слышали выстрелы и поняли все. Они стояли, обнажив головы в память того, кто спас их и погиб смертью храбрых.

— Эх, браток! — горестно прошептал Микешин. — Эх, друг… Ну и отквитаемся мы за тебя! Смотри! — крикнул он, хватая Костю за руку. — Помни, кто такой советский моряк!

Ветер крепчал. Катер швыряло. Волны вздымались выше бортов. То зарываясь, то кренясь на правый, на левый борт, катер шел курсом на Каменную косу.

Весна 1944 года выдалась необычайная: то лил дождь, то ярко светило и даже припекало солнце, то вдруг, откуда ни возьмись, валил хлопьями снег, какой и в январе не всегда здесь увидишь, и море хлестало на берег ледяной волной.

Но все-таки это была весна. Она одолевала и дождь, и снег, и колючую крупу, и тяжелые серые тучи, низко висевшие над пасмурным, совсем не весенним морем. Тучи рассеивались, дождь переставал, небо яснело, море, стихало — победоносное жаркое солнце вставало над краем, легкий ветер нес на своих крыльях влажный и теплый запах весны, запах победы.

Украина, Крым были освобождены. Гром канонады уже гремел над морем, возвещая близкое освобождение города, имя которого дорого сердцу каждого моряка.

В один из этих дней, когда с утра накрапывал дождь, а к полудню распогодилось, к берегу, на котором был расположен городок, к обгорелому причалу пристала шлюпка. Из нее выскочили два моряка и проворно поднялись к городу.

На вид им было лет по девятнадцати-двадцати, но, вглядевшись, можно было заметить, что они значительно моложе. Тот, что шел впереди и которому, кажется, хотелось не идти, а бежать, был худощав, статен, со скуластым, обветренным, решительным лицом, небольшими зеленоватыми насмешливыми глазами и темно-рыжими, почти бронзовыми волосами, выбившимися чубчиком из-под сдвинутой набекрень бескозырки.

Второй был немного пониже ростом, зато плотнее и шире в плечах, черноволосый и черноглазый, с округлым, румяно-смуглым лицом. Одет он был так же, как его товарищ, но в манере, с какой он носил форму, сквозил оттенок заботливого щегольства, еще более заметный, когда он оглядывал себя и поправлял и без того аккуратно, по-уставному надетую бескозырку.

Город был освобожден сутки назад десантом флотилии. Вернее, десант был высажен немного южнее города для овладения мысом, господствующим над этим плоским берегом. Высадка происходила на рассвете, под прикрытием тумана, который здесь держится по утрам. Оба матроса находились на головном катере, указывая командиру фарватер среди опасных бурунов и мелей.

Румыны, прикрывавшие подступ к мысу, подняли руки, едва завидели советских моряков. Но на самом мысе пришлось выдержать бой: там засели немецкие пулеметчики, которые принялись стрелять в сдающихся румын и в наступающих советских моряков. Тогда лейтенант, командир головного катера, вместе с двумя матросами пополз по каменистому гребню мыса, укрываясь от пуль за зубчатыми выступами. Он проделывал путь, который ему пришлось уже однажды проделать в начале войны. И хотя с тех пор немало ходил и ползал он под пулями, но дороги на мыс не забыл.

Втроем они подобрались к пулеметным точкам и забросали их ручными гранатами.

Так был взят мыс Хамелеон с помощью лейтенанта Микешина и матросов Шумилина и Погребняка, которых он и теперь запросто звал Костей и Славой. А спустя несколько часов были освобождены устье речки за мысом и остров с курганом, памятный всем троим.

К острову моряки подошли перед вечером. Здесь их встретили партизаны, державшие под обстрелом дорогу, но которой отступал из города противник.

На высоком кургане, заросшем диким орешником, под седыми тополями, возле матросской могилы произошла эта встреча. Громким «ура» и ружейным салютом приветствовали друзья друзей. Были здесь командир партизанского отряда Теляковский, и разведчик Федя Подгайцов, и бывший лоцман Епифан Кондратьевич Познахирко, и его сын Борис, партизанивший не хуже других, и еще многие и многие, кого моряки не знали и не помнили.

Сегодня Костя Погребняк и Слава Шумилин получили увольнительную, чтобы навестить родной город.

Они поднялись на бульвар, от которого остались одни пеньки, вышли на городскую площадь и дальше, мимо взорванного и догоравшего здания горсовета. Густой, едкий дым стлался над городом. Валялись еще не убранные трупы, улицу загромождали повозки…

Это была привычная картина войны, отступления врага. И запах гари был привычен. Товарищи не замечали его. Они искали людей. Но людей было мало. Иных угнали гитлеровцы, иные сами ушли, попрятались и лишь теперь начинали вылезать из погребов и сараев, измученные, еще не верящие, что они свободны. Завидев двух советских моряков, смело шагающих посредине улицы, они тоже выходили на улицу, и вот уже собралась толпа, моряков окружили, обнимали, смеялись, шумели и все спрашивали:

— Так вы насовсем?

— А как же! — отвечали моряки. — А завтра дальше, прямым рейсом!

Громко стуча костылями, сквозь толпу протолкался седобородый старик с одутловатым лицом. Он покрикивал:

— Отойди, дай дорогу! — И остановился, тяжело дыша и глядя на матросов маленькими глазами. — Что? Не признали? Так то я, Михайлюк! — Он обхватил Костю руками, выронив костыль. — То я… дай, думаю, погляжу… может, кто из наших… — бормотал он задыхаясь. — От молодцы какие! Моряцкая кость! Ну поздоровкаемся, морячило!

Михайлюк говорив без умолку, словно хотел наговориться за все три года молчания. С радостью, смешанной с грустью, смотрел на него Костя, едва узнавая в этом седом, трясущемся старике прежнего Михайлюка.

— Да, покорежило дубок… — прохрипел Михайлюк, уловив его взгляд. — А выжил-таки им назло. А они, вон они! — Он кивнул на уткнувшегося в навозную жижу мертвого гитлеровца.

Толпа росла. Всем хотелось увидеть земляков. Женщины вздыхали, мужчины расспрашивали о новостях, а мальчишки — те ели моряков глазами.

Костя и Слава шагали по городу, с трудом узнавая улицы, дома, переулки — все, что было так хорошо знакомо прежде и что теперь казалось далеким, другим — потому ли, что сами они переменились или потому, что город сильно изменился. Но все было другим: дома меньше, улицы у?же, редкие уцелевшие заборы до смешного низкими, люди постаревшими. Одно море оставалось неизменным — свободное и прекрасное.

Их родные дома — и Кости и Славы — были сожжены, уцелел только погреб, в котором они прятались когда-то. Они побродили по двору, густо заросшему лебедой и крапивой, спустились к воде, где прежде стояла на причале лодка доктора Шумилина, и присели, глядя на море. Костя достал из кармана кисет, свернул козью ножку, закурил. Курить он начал недавно. А Слава не курил, сидел, подперев по стародавней привычке подбородок руками. Красивое смуглое лицо его было задумчиво и грустно.