— Ну неужели ты действительно веришь, что она богиня?! — я приподнялась, заглядывая в ставшие такими же тревожными, как и у его отца, синие глаза. — Этот ребенок — всего лишь псион. Очень сильный, но и только.

— А эйра, эхлы, астар, етан… кто там еще во всех этих пантеонах… Как думаешь, они — кто? Просто те, кто от природы могут больше, чем большинство, которое им поклоняется. Для дикаря с копьем богом будет даже твой секретарь — потому что может взмахом руки обрушить на его голову молнию в пять гигаватт. Эдакий Громовержец, пришедший с небес — что, кстати, будет чистой правдой.

Я выдержала скептическую паузу, припомнив вождя «с копьем» и консервными банками. Хотя резон в его словах был.

— И где же тогда они? Небеса цивилизация «дикарей с копьями» уже избороздила вдоль и поперек — и астар там не нашли.

— Видимо, в других мирах. Их, знаешь ли, целых пять, — Неро хмыкнул, хитро сощурившись. — Или ты действительно думаешь, что Бездна находится где-то под землей?

— Ага, серединный мир и все такое. Великие Создатели, да что за ерунда! — я хлопнула его по груди и осеклась, только сейчас заметив, что все это время Неро украдкой вытаскивал шпильки у меня из волос, и теперь с довольным видом прячет их в кулаке. Вот же… Все это время заговаривал мне зубы всякими глупостями…

Я попыталась поймать его руку, а вместо этого он поймал мою. Мягко поцеловал ладонь и приложил к своей щеке.

— Какая разница…

Я гладила смуглую гладкую кожу, отводя черные вьющиеся пряди от лица, и понимала — действительно, никакой…

Это глупо, это неправильно, это больно. Но, кажется, это и есть любовь — и это тоже…

Горячие сухие губы целуют так, что перехватывает дыхание, и этот мир — все пять миров — уплывают куда-то далеко.

Никому не нужные шпильки падают в пыльную траву, сверкая серебром и сталью.

День сменялся ночью, ночь сменялась днем — пролетели первые сутки из критической недели, потом вторые, третьи…

Ничего не происходило.

Младенцу наконец дали имя — Кетта. За каким мекалом самое горячее участие в дискуссии по этому поводу принимал Пешш, я не знаю, и почему Марлен послушала именно его — тоже. На мои осторожные намеки на самый очевидный вариант она только возмущенно махала руками, решительно все отрицая. Нет, Пешш «совсем не навязывается». И они «просто дружат».

То ли не замечает очевидного, то ли я чего-то не понимаю в этой жизни.

Хотя нельзя сказать, что Пешш в своих чувствах был одинок. У постели Марлен постоянно кто-то сидел, и совсем не для охраны. Мои бесстрашные агенты, суровые парни, прошедшие огонь и воду, смущались как школьники, когда мои внезапные визиты разоблачали их привязанность к бесцветной тоненькой девочке.

А ведь они ее действительно любили, и, чтобы заметить это, сгодился бы и менее пристальный взгляд, чем мой.

Шли пятые сутки, когда врачи не без осторожности, но заговорили о том, что состояние больной не вызывает опасений и через несколько дней можно готовиться к выписке.

Я решила сообщить эту новость сама, и заодно в очередной бесполезный раз заглянуть к Кетте — все это время ничего, кроме бутылочки, ее не интересовало.

Услышав о выписке, Марлен неуверенно улыбнулась, но и только — и на какую-то короткую секунду мне показалось, что она тоже чего-то ждет. Как и все мы…

— Как вы себя чувствуете?

— Все просто чудесно, — она снова улыбнулась. И впервые эта улыбка показалась мне неискренней. Разочарована, что чуда так и не произошло?… Что дочь оказалась обычной — после всех этих пророчеств и пышных церемоний?…

— Не думаю, куратор, — возразил Пешш, неизменным элементом пейзажа восседавший у изголовья. — Сердце у нее побаливает.

— Но вы сказали об этом врачу? — я посмотрела на них обоих.

— Ну… совсем чуть-чуть. Это же пустяки. Честно, — Марлен пожала плечами и умоляюще посмотрела на меня. — Фарра, может быть, хоть вы убедите мудрейших, что я уже вполне способна общаться с собственной дочерью? Я ведь еще ни разу не видела своей малышки.

Я неопределенно пожала плечами и направилась в соседнюю палату. Мудрейший Салеф был на месте, как и дежурный врач. Передав им просьбу пациентки, я оставила решение этого вопроса на совести специалистов и вернулась к Марлен.

Через пять минут в дверях появилась медсестра с завернутым в легкое одеяльце младенцем. Девушка облегченно вздохнула и всем телом потянулась к крошечному кульку. Оказавшись на руках у матери, девочка возбужденно заворочалась и охотно ухватила подставленный палец, не переставая агукать.

Несколько мгновений все находящиеся в палате с глупыми улыбками наблюдали умильную сцену, и я даже почти поставила и себе, и Санху один диагноз на двоих: «паранойя», — а потом по палате разнесся слабый женский крик.

Схватившись одной рукой за сердце, а другой продолжая бессознательно удерживать младенца, Марлен осела на кровать.

— Что за… — запоздало среагировала я, подхватывая завернутый в одеяльце кулек.

— Тебе плохо?! — Пешш был быстрее, кинувшись к Марлен почти сразу же.

Медсестра торопливо выскочила в соседнюю палату, вернувшись с дежурным врачом.

Вскоре мы оказались в коридоре, младенец — у себя в боксе, а над пациенткой колдовала уже целая бригада. Пешш с дикими глазами застыл в ступоре у самой двери. На вопросы он не реагировал, поэтому я силком отвела к ближайшей скамейке, сев рядом. Счастье еще, что он не видел, что творилось на операции. Или как раз-таки видел?…

Через, казалось, целую вечность из палаты появилась каталка в сопровождении врачей. Я проследила взглядом направление. Реанимация.

Пешш было рванулся следом, не реагируя на мое «Рядовой, не сметь вставать!». Плюнув на бесполезные слова, я обхватила его за плечи и всем своим весом придавила к скамейке. Сомневаюсь, что удержала бы рослого мужчину в невменяемом состоянии, не случись рядом мгновенно среагировавшего Чезе, повисшего на нем с другой стороны. Иначе, боюсь, пришлось бы идти на крайние меры вроде полного паралича.

Совместными усилиями мы усадили Пешша обратно и еще долго после того, как каталка скрылась из виду, сидели, обхватив его с двух сторон.

— Успокойся, все с ней будет нормально, — бормотала я вполголоса как заклинание, мало веря в то, что говорю.

Он только мотал головой. Я вздохнула и взяла его за руку. Видимо, без этого уже никак…

Через минуту его глаза закрылись, и Пешш провалился в глубокий сон. Чезе встал и подрагивающей рукой отер пот со лба.

— Куратор… Я правильно понял?…

— Боюсь, что да, — я смотрела в сторону. — Что-то с сердцем. Наверное. Может быть… Не знаю. Мне нужно поговорить с врачами, но…

— Идите, куратор, — вздохнул мой помощник. — Я присмотрю за ним.

— Спасибо.

В сестринском посту при реанимации я прождала час. Затем появился доктор Хова, но ясность так и не возникла. Сообщив, что медики не понимают причину приступа и резкого ухудшения всех жизненно важных показателей, он спросил, не жаловалась ли больная перед приступом на какой-либо дискомфорт. Я рассказала про сердце, сильно его обескуражив. В ответ он не меньше обескуражил меня, пояснив, что к сердечной деятельности приступ не имеет ни малейшего отношения.

К вискам начала подкатываться мигрень.

— Каковы прогнозы?

— Ничего не могу сказать, фарра. Состояние тяжелое.

К вечеру больная впала в кому. И по-прежнему — безо всяких причин. Девушка гасла, медленно и неотвратимо.

Чезе я попросила на всякий случай приставить кого-нибудь к Пешшу. К моему удивлению, он вызвался присматривать за ним сам. Пару раз я заглядывала в его комнату, и каждый раз уходила с тяжелым осадком на душе. Бесшабашно-веселый раздолбай превратился в тень с неподвижным взглядом каменного истукана.

На седьмой день той самой недели состояние Марлен стало критическим.

Три дня я продежурила в реанимации. За себя, за Пешша, за всех наших ребят, которых сюда не пускали. Смотрела сквозь прозрачный пластик на хрупкое тело, опутанное трубками, и понимала, что никакого улучшения не будет.