— А если узнаете, тогда что?

— Тогда я буду знать, чего не стоит делать. В смысле, я могу наделать глупостей, которые, возможно, будут иметь самые неприятные последствия, просто потому, что не знаю какой-то мелочи.

Она посмотрела на меня в упор, и на ее лице впервые проявилось что-то вроде улыбки.

— Ну, знаете ли, молодой человек! Вы желаете всего-то навсего открыть тайну, которая оставалась таковой для homo sapiens с первого дня творения.

Я был ошарашен даже не столько самой мыслью, сколько словами, какими она ее выразила. Старушка же, словно почувствовав мое изумление, сухо заметила:

— Вы знаете, с возрастом не глупеют. Если человек смолоду был дураком, может случиться, что он и к старости не поумнеет. Но если вы в молодости были умны, отчего бы уму вдруг пропасть?

— Я вас недооценил, — медленно произнес я.

— Не вы первый, не вы последний, — равнодушно ответила она. — Я смотрюсь в зеркало. И вижу старческое лицо. Морщины. Желтая кожа. А общество нынче устроено так, что, увидев такое лицо, вам немедленно наклеивают соответствующий ярлык. Старуха — стало быть, глупа, назойлива, и ею можно помыкать как угодно.

— Нет! — сказал я. — Это не правда!

— Ну, разумеется, если вы не выдающаяся личность, — продолжала она, словно я и рта не открывал. — Былые достижения — радость стариков.

— А вы не выдающаяся личность?

Она с сожалением развела руками и покачала головой.

— Увы, нет. Я всего лишь довольно умна, но не более того. А с обычного ума толку мало. Сдерживать ярость он не помогает. Извините, что нахамила вам в саду.

— Ничего-ничего, — сказал я. — Воровство — это наглость. Неудивительно, что вы были в ярости.

Она расслабилась — настолько, что откинулась на спинку дивана. Подушки почти не прогнулись под ее весом.

— Я расскажу вам все, что смогу. Если это помешает вам гнаться за Моисеем через Красное море, тем лучше. Знать, чего не стоит делать...

Я улыбнулся ей. Она дернула уголком рта и спросила:

— Что вы знаете о скачках?

— Довольно мало.

— А вот Лайэм знал о них все. Мой покойный муж. Лайэм всю жизнь жил лошадьми. В Ирландии, когда мы были детьми. Потом здесь. Ньюмаркет, Эпсом, Челтенхэм. Потом вернулись сюда, в Ньюмаркет. Лошади, лошади, лошади...

— Это была его работа?

— В некотором роде да. Он был игрок. — Она спокойно взглянула на меня. — Я имею в виду — профессиональный игрок. Он этим жил. Я до сих пор живу на его сбережения.

— Я и не думал, что такое возможно, — сказал я.

— Вычислить победителя? — спросила она.

Эти слова удивительно не вязались со всем ее обликом. Я подумал, что она была права, говоря о ярлыках. Старухам не полагается разговаривать о скачках. Но она о них говорила.

— В прежние времена на это можно было жить, и вполне прилично. Десятки людей только этим и кормились. Даже при прибыли в десять процентов играть было выгодно, а этого добиться было нетрудно, если ты хоть чуть-чуть разбираешься в лошадях. Но потом ввели этот налог на выигрыши. Он откусывает жирный ломоть от любого выигрыша и сводит доходы почти к нулю. Короче, играть стало невыгодно. Все ваши десять процентов уходили в казну, понимаете?

— Понимаю, — сказал я.

— Но Лайэм всегда получал куда больше десяти процентов. Он этим гордился. Он говорил, что выигрывает каждую третью скачку. В смысле, в среднем каждая третья ставка выигрывала. Это очень много. Особенно если играть каждый день, год за годом. Он окупал налоги. Он пробовал новые пути, вносил новые факторы в расчеты. Ни один букмекер не соглашался брать у него ставки.

— То есть как? — удивился я.

— А вы не знали? — Она, похоже, удивилась не меньше моего. — Букмекеры не принимают ставок от людей, которые все время выигрывают.

— Но я полагал, что их ремесло именно в этом и состоит. В смысле, принимать ставки.

— Принимать ставки у лохов — да, конечно, — сказала она. — У людей, которые выигрывают от случая к случаю, но в конце концов всегда проигрываются. Но если ты выигрываешь постоянно, почти любой букмекер рано или поздно откажется иметь с тобой дело.

— Надо же! — неопределенно ответил я.

— Все букмекеры Лайэма знали, — продолжала она. — Если лично не были знакомы, то хотя бы знали в лицо. Они разрешали ему делать только начальную ставку, а стоило ему выиграть, они тут же — шу-шу-шу по всему кругу и снижали ставки на эту лошадь до минимума, так что и сам Лайэм не мог выиграть много, и другим игрокам ставить на нее было невыгодно, и они ставили деньги на других лошадей.

Последовала длительная пауза. Я пока переваривал то, что она сказала.

— А как насчет тотализатора? — спросил я наконец.

— Тотализатор непредсказуем. Лайэм этого не любил. К тому же на тотализаторе обычно выигрываешь меньше, чем у букмекеров. Нет, Лайэм любил делать ставки у букмекеров. Это было что-то вроде войны. И Лайэм всегда побеждал в ней, хотя они об этом и не знали.

— Как это? — спросил я. Она вздохнула.

— О, это было очень сложно. У нас был садовник. На самом деле наш друг. Он жил здесь, у нас. Вот в том коридоре, которым мы шли, как раз были его комнаты. Он любил ездить по стране. Поэтому он просто брал деньги Лайэма, ехал в какой-нибудь город, где проходят скачки, ставил там по маленькой во всех букмекерских конторах, и, если лошадь выигрывала — а она, как правило, выигрывала, — он обходил конторы, собирал деньги и уезжал домой.

И они с Лайэмом их делили. Столько-то Дэну — это его так звали, нашего друга, — столько-то на ставки, остальное нам. Ну и, разумеется, никаких налогов. Мы так жили много лет. Много лет. И все было так хорошо, знаете...

Она умолкла. Ее странные диковатые глаза вглядывались в счастливое прошлое.

— А потом Лайэм умер? — спросил я.

— Потом умер Дэн. Полтора года назад, перед самым Рождеством. Месяц поболел и умер. Так быстро... — Пауза. — Мы с Лайэмом только тогда поняли... Пока Дэн был жив, мы даже не подозревали, насколько мы зависим от него. Он был такой сильный... Он мог таскать тяжести... работать в саду...

Понимаете, Лайэму было восемьдесят шесть, мне восемьдесят восемь, а Дэн был помоложе, лет семидесяти. В юности он был кузнецом в Вексфорде. И веселый такой... Нам его ужасно не хватало.

Золотой свет, озарявший пионы в саду, угас, и яркие, полыхающие краски сменились оттенками серого в наступающих сумерках. Я слушал старуху с молодым голосом, рассказывавшую о темных днях своей жизни, и разгонял туман, окутывавший мою собственную.

— Мы думали найти кого-то другого, кто делал бы за нас ставки, продолжала она. — Но кому мы могли довериться? Где-то в прошлом году Лайэм попытался сделать это сам. Он обходил букмекерские конторы в таких городах, как Ипсвич и Колчестер, где его не знали. Но он был слишком стар, он так ужасно уставал... Ему пришлось бросить это дело, это было слишком тяжело. У нас были довольно приличные сбережения, и мы решили жить на них. А в этом году к нам пришел человек, о котором мы только слышали, но знакомы не были, и предложил продать методику Лайэма. Он попросил Лайэма записать все свои разработки, благодаря которым он выигрывает, и сказал, что купит эти записи.

— И вот эти-то записи и украл Крис Норвуд? — догадался я.

— Не совсем так, — вздохнула она. — Видите ли, Лайэму не было нужды записывать свою методику. Он ее записал много лет назад. Все было основано на статистических расчетах, довольно сложных. При необходимости он обновлял сведения. Ну и, конечно, добавлял новые скачки. Под конец, после многих лет работы, он мог делать ставки почти в тысяче скачек каждый год, с тридцатитрехпроцентной вероятностью выигрыша.

Она внезапно закашлялась. Ее худое белое личико сотрясалось от судорожных спазмов. Хрупкая рука протянулась к стакану, стоявшему на столе, и старушка отхлебнула несколько глотков желтоватой жидкости.

— Извините, — виновато сказал я. — Замучил я вас разговорами...

Она молча покачала головой, сделала еще несколько глотков, потом осторожно поставила стакан на место и сказала: