— Гляжу, ты лежишь, словно подстреленный жираф.

— Он меня ударил, — сказал я.

— Да что ты говоришь!

— Бейсбольной битой.

— Так ты его видел.

— Видел. Буквально секунду.

— А кто это был?

— Понятия не имею, — я отхлебнул чаю. — Бандит какой-то.

— Много взял?

Я поставил чашку и похлопал себя по заднему карману, в котором всегда носил маленький бумажник. Бумажник был на месте. Я достал его и заглянул внутрь. Денег там было немного, но ничего не пропало.

— Непонятно, — сказал я. — Чего он хотел?

— Он тебя спрашивал, — напомнил Банан.

— Спрашивал. — Я потряс головой — и очень зря: череп словно пронзило сотней мелких кинжальчиков. — А что именно он сказал?

Банан поразмыслил:

— Насколько я помню, он спросил: «Где живет Дерри?»

— А ты бы его узнал? — спросил я.

Банан задумчиво покачал головой.

— Вряд ли. В смысле, у меня осталось только общее впечатление: не молодой, не старый, грубоватый выговор, но я был занят и особенного внимания не обратил.

Как ни странно, я помнил своего обидчика куда лучше, хотя видел его всего одно мгновение. У меня перед глазами стояла застывшая картинка, словно мгновенный снимок. Плотный, коренастый мужчина, желтоватая кожа, чуть седеющие волосы, пронзительный взгляд, темные мешки под глазами, и на краю снимка — размытая полоса: опускающаяся бита. Насколько верен этот снимок и узнаю ли я его, если встречу, я не знал.

— Ты в порядке? — спросил Банан. — Я могу уйти?

— Конечно.

— А то Бетти дочистит этот виноград и будет пялиться в потолок, сказал Банан. — Эта старая корова работает по правилам. То есть это она так говорит. По правилам, понимаешь ли! Ни в каком профсоюзе она не состоит, так сама себе изобрела эти треклятые правила. И правило номер один состоит в том, что она ничего не делает, пока я ей не скажу.

— А зачем ей это?

— А чтобы я больше платил. Она хочет купить пони, чтобы кататься верхом. А ей уже под шестьдесят, и верхом ездить она не умеет.

— Иди, — сказал я улыбаясь. — Со мной все в порядке.

Он немного виновато направился к двери.

— Если тебе поплохеет, позвони доктору.

— Ладно.

Он отворил дверь и выглянул в сад.

— У тебя на клумбе банки с пивом валяются.

Он добавил, что подберет их, и вышел. Я с трудом поднялся с кресла и последовал за ним. Когда я дополз до двери. Банан стоял, держа в руках три банки с пивом и помидор и пристально глядя в гущу фиолетово-желтых цветов.

— В чем дело? — спросил я.

— Твой приемник...

— Я его только что починил.

— Да? — он посмотрел на меня. — Жалко...

Что-то в его тоне заставило меня проковылять по дорожке, чтобы посмотреть. Ну да, конечно. Приемник лежал на клумбе — вернее, то, что от него осталось. Корпус, динамик, шкала, микросхемы — все было добросовестно раздолбано вдребезги.

— Жуть какая, — сказал Банан.

— Это он от злости, — сказал я. — Бейсбольной битой.

— Но зачем?!

— По-моему, — медленно сказал я, — он принял меня за кого-то другого. После того, как он меня ударил, он вроде как удивился. Я помню, как он выругался.

— Буйный темперамент! — сказал Банан, глядя на приемник.

— Ага.

— Позвони в полицию, — сказал он.

— Ладно.

Я взял у него банки с пивом и коротко махнул рукой. Банан поспешно зашагал к дороге. Потом я постоял некоторое время, глядя на обломки приемника и думая о том, как выглядела бы моя голова, если бы он не остановился после второго удара. От этих мыслей мне стало немного не по себе.

Я зябко передернул плечами, ушел в дом и, невзирая на головную боль, сел писать еженедельный отчет для Люка Хоустона.

Я не пошел к врачу и не стал звонить в полицию. Зачем зря время тратить?

Касси отнеслась к происшествию философски, только сказала, что у меня, должно быть, череп треснул, раз мне даже любовью заниматься не хочется.

— Ничего, завтра получишь двойную порцию, — пообещал я.

— Ох, что-то не верится...

Весь следующий день я работал вполнакала, а вечером позвонил Джонатан. Он мне звонил время от времени — приглядывал издалека за младшеньким братцем. Он так привык быть мне вместо отца, что никак не мог перестать обо мне заботиться. Да, честно говоря, мне этого и не хотелось. Джонатан, хоть и жил теперь за шесть тысяч миль, по-прежнему оставался моим надежным якорем, самым верным другом.

Если бы не Сара... Я бы чаще наведывался к Джонатану, но никак не мог ужиться с его женой. Своими насмешками и командирским тоном она изводила меня хуже сенной лихорадки. И что бы я ни делал, все было не по ней. Одно время мне казалось, что их брак вот-вот накроется медным тазом, и не сказать, чтобы я очень переживал по этому поводу, но как-то у них там обошлось. Теперь она обращалась с Джонатаном куда мягче, чем раньше, но, когда появлялся я, в ней вновь пробуждалась вся прежняя ядовитость, так что я у них надолго не задерживался. Я вообще нигде не задерживался надолго и, по ее мнению, это был один из главных моих недостатков. Она говорила, что мне необходимо остепениться и найти себе нормальную работу.

Выглядела она великолепно: тоненькая, как девушка, и золотистосмуглая от загара. Наверно, многие завидовали Джонатану, видя, что его жена в свои сорок пять выглядит такой юной: белокурые волосы, тонкая кость, гладкая шея, грациозные движения. И, насколько я знаю, она ни разу не прибегала к помощи пластической хирургии.

— Как Сара? — машинально спросил я. Я добросовестно осведомлялся об этом большую часть своей жизни, хотя, если честно, мне было совершенно все равно. Нейтралитет, который мы с ней поддерживали ради Джонатана, был чрезвычайно хрупок и держался в основном на светской учтивости: пустая вежливость, неискренние улыбки, вопросы о здоровье...

— Отлично, — ответил он. — Просто замечательно.

Прожив столько лет в Америке, Джонатан постепенно приобрел легкий американский акцент, и в его речи стали проскальзывать выражения, свойственные американцам.

— Она тебе передает горячий привет.

— Спасибо.

— Ну, а ты как?

— Довольно неплохо, если не считать того, что какой-то псих огрел меня по башке.

— Что еще за псих?

— Какой-то мужик разыскал мой дом, явился сюда, устроил засаду и огрел меня по башке.

— Ты в порядке?

— Да, все нормально. Не хуже, чем когда свалишься с лошади.

— Кто это был? — спросил Джонатан.

— Понятия не имею. Он спрашивал про меня в пабе, но потом оказалось, что ему был нужен не я. Может, он спрашивал какого-нибудь Терри — звучит похоже... Во всяком случае, он обнаружил, что малость ошибся, и слинял, только и всего.

— И ничего не сделал? — настойчиво спросил Джонатан.

— Мне — ничего. Но видел бы ты мой приемник!

— Что?!

— Когда он обнаружил, что я не тот, кто ему нужен, он выместил злость на моем приемнике. Заметь себе, что я при этом валялся без сознания.

Но когда я очнулся, приемник лежал рядом и был разбит вдребезги.

На том конце провода молчали.

— Эй, Джонатан! Ты слушаешь?

— Слушаю, — ответил он. — Ты его видел? Как он выглядел?

Я рассказал ему: лет за сорок, желтолицый, седеющий.

— На быка смахивает.

— Он что-нибудь сказал?

— Что-то насчет того, что я не тот, кто он думал, и еще насчет чьей-то матери...

— Как ты мог это слышать, если он тебя оглушил?

Я объяснил.

— Все ничего, только теперь на голове шишка и причесываться больно, — сказал я. — Так что не беспокойся.

Потом мы еще минут шесть потолковали о том о сем, а под конец Джонатан спросил:

— Ты будешь дома завтра вечером?

— Да, наверно.

— Я, возможно, тебе перезвоню.

— О'кей.

Я не стал спрашивать зачем. У него была привычка не отвечать прямо на заданные в лоб вопросы, если он не считал нужным, а его уклончивая реплика говорила о том, что сейчас как раз такой случай.