– Ширали, останови их!

Ширали подбежал к индийцу и чистильщику, вцепившимся друг в друга, сунул баранью ногу, которую нес под мышкой, в руки Маш-Касему, схватил за шиворот обоих драчунов и растащил их в стороны, приговаривая при этом:

– Что такое? Что это вы затеяли?

Тюрбан индийца упал на землю, его длинные черные волосы доходили ему чуть ли не до пояса. Тяжело дыша, он закричал:

– Этот человек – бессовестный разбойник… – и попытался опять кинуться на своего противника, но здоровенная лапа Ширали крепко держала его.

– Ну, в чем дело, сардар? – проговорил Ширали. – Ты бы лучше кудри-то свои подобрал.

Похоже, что индиец был особенно чувствителен к выпадам насчет своих длинных волос, так как он сразу же завопил:

– Заткнись! Мои кудри тебя не касаются…

Он так разозлился, что остальную часть своей речи произнес по-индийски, и среди потока незнакомых слов два или три раза послышалось что-то, похожее на «шут».

Ширали, выкатив глаза, хрипло спросил:

– Что-то я не разберу… Это ты мне сказал «шут»?

И вдруг, разжав пятерню, сжимавшую ворот чистильщика, обеими руками ухватил индийца поперек туловища, поднял над землей, словно соломенное чучело, в два шага оказался у полуоткрытой двери дома сардара, быстрым движением втолкнул его внутрь, захлопнул дверь и ухватился за дверную скобу, чтобы помешать открыть дверь изнутри.

– Будет еще индиец какой-то меня шутом обзывать… Дело не во мне, конечно, ради вас только, для вашего спокойствия… Раз вы сказали: оставь… А так я бы я его живо… Но тогда шуму не миновать.

На губах у дядюшки, стоявшего в дверях сада, заиграла довольная улыбка. Асадолла-мирза, щелчками очищая свой пиджак, сказал:

– Мое почтение, Ширали… Не успел спросить, как вы поживаете? Как себя чувствуете?.. Надеюсь, все в порядке? Как ваша супруга?

Ширали, все еще следя за дверью индийца, ответил:

– До конца дней моих я ваш слуга покорный… А этот малый, чистильщик, – насчет него как?

– Он человек хороший, – поспешно ответил Асадолла-мирза, – я его знаю. Пришел на кусок хлеба заработать. У нас ведь много обуви разной – то починить, это почистить… Ну, ты уж отпусти дверь-то, Ширали, не думаю, чтобы сардар осмелился выйти, пока ты здесь.

Догадка Асадолла-мирзы оправдалась, от индийца больше не было ни слуху ни духу. Ширали свернул в колесо его тюрбан, свалившийся в арык, перебросил через ограду к сардару во двор и отправился домой. Асадолла-мирза утешал чистильщика:

– Ничего страшного, голубчик… Куда ни придешь, первые дни всегда нелады получаются. Ага к тебе благоволит – и то хорошо.

Чистильщик уже успокоился. Ровным голосом он проговорил:

– С нами бог, а кроме бога – вы… Потом он обернулся к Маш-Касему:

– А ты, скотина, своего не упустил, накостылял мне под шумок?!

Маш-Касем из страха перед дядюшкой скорчил постную рожу:

– Я? Зачем врать? До могилы-то… Кабы он по ту сторону фонаря зашел – я бы ему перья-то повыдергал! Руки пачкать не хотелось, а то бы я этому индийцу показал! Вот был у меня земляк…

Дядюшка оборвал его разглагольствования:

– Земляк земляком, а ты ступай, принеси Хушангу стакан шербету, ему горло промочить не помешает. – И он обратился к чистильщику: – Не беспокойтесь, к завтрашнему дню все уладится.

– Да чего уж там, ага, я ведь не лозинка какая, чтоб каждому ветру кланяться. Мне сказано свыше – быть здесь, значит, здесь я и останусь.

Дядюшка уставился на него во все глаза, а потом пробормотал:

– Сказано свыше?..

– Да, ага. Ведь наверху определяется предназначение человека и его ремесло, и хлеб наш насущный тоже посылают.

Дядюшка бросил на него взгляд, полный значения, с чувством подтвердил:

– Верно, верно. Конечно, нужно оставаться там, где предназначено… А вы пожалуйте в дом, князь!

Прежде чем самому вернуться в дом, дядюшка спросил чистильщика, где тот ночует, и, узнав, что в дастархане за углом, окончательно успокоился. Мы как раз входили в сад, когда у ворот остановился экипаж и оттуда торопливо вылез дядя Полковник.

– Братец, добрые вести! Я прямо с телеграфа, посылал телеграмму моему другу Ханбаба-хану Хозури, он ответил, что Пури-джан у гораздо лучше. Завтра в ночь он выедет поездом в сопровождении самого Ханбаба-хана. Спешу к своей дорогой жене сообщить радостное известие. Ханум, бедняжка с ума сходит от тревоги.

Когда я шел по саду рядом с Асадолла-мирзой, он тихонько шепнул мне:

– Значит, завтра вечером появится Юлий Цезарь… Не зевай, Марк Антоний, берегись, как бы Клеопатру не увели!

Не на шутку расстроенный и растерянный, я в ответ пролепетал:

– Что же мне теперь делать, дядя Асадолла?

– То, что я тебе сказал.

От огорчения я и не пытался припомнить, а только опять спросил:

– А что вы сказали?

– Уши прочисть! Я сказал: Сан-Фран-цис-ко!

– Дядя Асадолла, у меня сейчас нет ни желания, ни возможностей шутить.

– Моменто, тогда так и говори, что у тебя вообще нет ни желания, ни возможностей… Рано, как говорит сардар, твоя сила отказ делать!

В доме дядюшки Наполеона собрались ближайшие родственники, чтобы в узком кругу обсудить семейные проблемы, которые теперь, когда стало известно, что Пури жив-здоров, свелись к казусу с беременностью Гамар. Присутствовали Асадолла-мирза, Шамсали-мирза, дядя Полковник, раненый Дустали-хан, а также их жены; чуть позже подоспел и мой отец.

По настроению, царившему в доме и особенно среди собравшихся в тот вечер родственников, мне стало ясно, что теперь их уже не столь сильно интересует истинное происхождение ребенка Гамар. Азиз ос-Салтане, которую это дело касалось больше других, то ли из-за своей опрометчивой погони за мужем с заряженным ружьем, чуть было не стоившей Дустали-хану жизни, то ли не желая усугублять позор, согласилась с легендой об Аллахварди, злодее и подлинном виновнике всего случившегося, и теперь уснащала речь адресованными ему проклятиями и ругательствами. При таком попустительстве со стороны супруги совесть Дустали-хана моментально успокоилась, и наибольший моральный ущерб в этой истории понес дядюшка Наполеон.

Конечно, Азиз ос-Салтане сразу же по прибытии подкосила его надежду на акушерок, заявив, что даже Зивар, знаменитая повитуха, ни под каким видом не берется за выкидыш.

Дустали-хан, который по-прежнему лежал на животе, сказал:

– По-моему, остается только одно: любой ценой подыскать человека, который согласился бы хоть на несколько дней взять в жены Гамар. Я думаю, этот… ну, Мамад-ага волочильщик – он ведь не женат.

– И тебе не стыдно, Дустали? – возмутился дядюшка Наполеон. – Чтоб Мамад-ага стал нашим зятем? Чем потом смыть этот позор?

– Господи, пошли мне смерть! – принялась причитать Азиз ос-Салтане, заливаясь слезами. – Того ли я желала для моей бедняжки!..

Маш-Касем, прислуживавший гостям, влез в разговор:

– Насчет Мамад – аги вообще думать нечего.

– Почему, Маш-Касем?

– Да потому что хворь у него.

– Что за хворь такая?

– Да он, бедный, как бы сказать, не мужчина вовсе.

– А ты откуда знаешь?

– Мужчина или нет – это его забота, это к делу не относится, – вскипел дядюшка.

– Моменто, ага, тут не мешало бы разобраться, может получиться, что мы будем вынуждены… Ну, Маш-Касем, объясни, с чего ты взял, что Мамад-ага не мужчина?

– А зачем врать? До могилы-то… Я, конечно, своими глазами не видал, но слыхал насчет этого от Эбрахе-бакалейщика. А он слышал от жены пекаря, а она Ага – Резы, галантерейщика, а Ага – Реза – от жены Ширали, а жена Ширали – от парнишки Сеид-Абулькасема, а парень – от человека, которого я назвать не могу…

– Как это не можешь?

– Хоть на куски режьте, не скажу! Потому как из числа ваших родичей, значит.

– Моменто, а что нам, собственно, выяснять – мужчина он или не мужчина, ведь тут уж и без него работа сделана!

– А вот я знаю одного человека, который для очень даже подходящий, – продолжал Маш-Касем. – Вот его бы уговорить, человек он почтенный, ни в чем не подведет… Ну, да ведь он тоже из Гиясабада.