Бананито между тем взял тюбик с другой краской, выдавил ее на палитру и снова принялся наносить мазки на свои картины, прыгая по комнате, как кузнечик.

«Да, как раз желтая подойдет, — думал он, — я уверен, что здесь не хватает немного желтизны».

«Все пропало, — размышляла в это время Кошка-хромоножка, — теперь у него получится сплошная яичница».

Но Бананито уже бросил на пол свою палитру и кисть и с яростью стал топтать их ногами и рвать на себе волосы.

«Если он не перестанет, — испугалась Кошка-хромоножка, — он будет лысым, как король Джакомон. Может, я попробую его успокоить? Только бы он не обиделся на меня. Ведь к советам кошек еще никто никогда не прислушивался».

Бананито между тем сжалился над своими волосами.

— Хватит! — решил он. — Возьму-ка я на кухне нож и изрежу все картины на куски, да на такие мелкие, чтобы из них получилось конфетти. Видно, не суждено мне быть художником.

«Кухня» Бананито представляла собой маленький столик в углу чердака, на котором стояли примус, кастрюлька, сковородка и лежало несколько ложек, вилок и ножей. Столик стоял у самого окна, и Кошке-хромоножке пришлось спрятаться за цветочный горшок, чтобы остаться незамеченной. Впрочем, даже если бы она не спряталась, Бананито все равно не увидел бы ее, потому что глаза его застилали крупные, как орех, слезы.

«Что же он теперь собирается делать? — размышляла Кошка-хромоножка. Берет ложку… Ага! Наверное, проголодался. Нет, кладет ложку обратно и хватается за нож. Это начинает меня беспокоить. Уж не собирается ли он кого-нибудь зарезать, к примеру, своих критиков? А впрочем, он должен был бы радоваться, что его картины так безобразны. Ведь когда они попадут на выставку, люди не смогут сказать правды, все будут твердить, что это настоящие шедевры, и он заработает кучу денег».

Пока Кошка-хромоножка предавалась подобным размышлениям, Бананито достал из ящика стола брусок и принялся точить нож.

— Я хочу, чтобы он резал, как бритва. Пусть от моих работ и следа не останется, — приговаривал он.

«Видно, он решил убить кого-то, — думала Кошка-хромоножка, — и хочет, чтобы удар был смертельным. Минуточку, а что, если он покончит с собой? Это было бы ужасное преступление. Нужно обязательно что-то предпринять. Нельзя терять ни секунды. Если в свое время гуси Рим спасли, то почему бы хромой кошке не спасти отчаявшегося художника?»

И наша маленькая героиня на своих трех лапках, отчаянно мяукая, смело прыгнула в комнату. В ту же минуту распахнулась дверь, и на чердак ворвался запыхавшийся, потный, покрытый пылью и известкой… Угадайте, кто?

— Джельсомино! — Хромоножка!

— Как я рада, что снова вижу тебя!

— Ты ли это, моя Хромоножка?

— Если сомневаешься, посчитай, сколько у меня лапок.

И на глазах у художника, который, раскрыв рот от изумления, застыл с ножом в руках, Джельсомино и Кошка-хромоножка обнялись и пустились в пляс от радости.

О том, почему наш тенор забрался так высоко и почему именно в этот момент он вошел в эту дверь, обо всем этом будет вам подробнейшим образом рассказано в следующей главе.

Джельсомино, как вы, наверное, помните, заснул в подвале на куче угля. По правде говоря, это была не очень удобная постель, но молодежь ведь не обращает внимания на удобства. И хотя острые куски угля впивались Джельсомино в ребра, это не мешало ему крепко спать и видеть сны.

Во время сна он начал напевать.

Многие имеют привычку разговаривать во сне, у Джельсомино же была привычка напевать. А проснувшись, он уже ничего не помнил. Может быть, его голос проделывал с ним эту шутку, желая отомстить за то длительное молчание, на которое Джельсомино обрекал его днем. Тем самым голос, по-видимому, хотел отыграться за все случаи, когда хозяин не разрешал ему вырываться на волю.

Джельсомино напевал во сне вполголоса, но этого было вполне достаточно, чтобы поднять на ноги полгорода.

Жители выглядывали из окон и возмущались:

— Куда девалась ночная стража? Это просто невыносимо, неужели никто не может заставить замолчать этого пьяницу?

Стражники бегали взад и вперед, но никого не видели на пустынных улицах.

Проснулся и директор городского театра, живший на другом конце города, километрах в десяти от подвала, где спал Джельсомино.

— Какой изумительный голос! — воскликнул он. — Вот это настоящий тенор. Однако кто может так петь? Ох, если бы мне удалось заполучить его, мой театр ломился бы от публики. Этот человек мог бы спасти меня.

Действительно, следует сказать, что театр в этом городе переживал кризис вернее, даже был накануне полного краха. В Стране лжи было немного певцов, но они считали своим долгом петь фальшиво. И вот почему: когда они пели хорошо, публика вопила: «Перестань лаять, собака!» А если пели плохо, зрители кричали: «Браво! Брависсимо! Бис!» Певцы, само собой разумеется, предпочитали, чтобы им кричали «браво», и пели плохо.

Директор театра поспешно оделся, вышел на улицу и направился к центру города, откуда, по его мнению, доносился голос. Я не буду вам рассказывать, сколько раз ему казалось, что он напал на верный след.

— Наверняка он находится в этом доме, — уговаривал он себя каждый раз, сомнений быть не может: голос слышится прямо из этого окна на верхнем этаже…

Спустя два часа, полумертвый от усталости и уже почти готовый отказаться от дальнейших поисков, он набрел наконец на подвал, где спал Джельсомино.

Можете себе представить его удивление, когда при тусклом свете своей зажигалки он увидел, что необыкновенный голос принадлежал юноше, спавшему на куче угля.

— Если он во сне поет так хорошо, можно себе представить, как он будет петь наяву, — сказал директор театра, потирая руки. — Этот юноша просто клад и сам, по-видимому, не знает этого. Я нашел этот клад, и он поможет мне разбогатеть.

Директор театра разбудил Джельсомино и представился ему:

— Я маэстро Домисоль, и я исходил пешком десять километров, чтобы разыскать тебя. Ты обязательно завтра же вечером будешь петь в моем театре. А сейчас вставай, пойдем ко мне домой и устроим пробу.

Джельсомино пытался было отказаться. Он твердил, что ему ужасно хочется спать, но Домисоль тут же пообещал предоставить ему самую удобную двуспальную кровать. Тогда Джельсомино сказал, что никогда не занимался музыкой, но маэстро уверил его, что с таким голосом совсем необязательно знать ноты.

Голос Джельсомино поспешил воспользоваться подвернувшимся случаем. «Смелее, — подстрекал он своего хозяина. — Разве ты не хотел стать певцом? Соглашайся, возможно, это будет началом твоего счастья».

Тем временем маэстро Домисоль положил конец сомнениям Джельсомино, он схватил его за руку и силой потащил его за собой. Придя домой, он сел за пианино и, взяв аккорд, приказал Джельсомино:

— Пой! — Может, лучше открыть окна? — робко спросил Джельсомино.

— Нет, нет, я не хочу беспокоить соседей.

— А что мне петь?

— Пой что хочешь. Ну, например, какую-нибудь песенку из тех, что поют в твоем селе.

И Джельсомино начал петь одну их тех песенок, которые пели в его селе. Он старался петь как можно тише и при этом, не отрываясь, смотрел на оконные стекла, которые сильно дрожали и, казалось, с минуты на минуту готовы были разлететься на куски.

Стекла, однако, не вылетели, но зато в начале второго куплета вдребезги разлетелась люстра и в комнате стало темно.

— Замечательно! — воскликнул маэстро Домисоль и зажег свечу. — Изумительно! Сногсшибательно! Вот уже тридцать лет, как в этой комнате поют теноры, и до сих пор ни одному из них не удалось разбить даже чашки от кофейного сервиза.

В конце третьего куплета стекла в окнах, как Джельсомино и опасался, разлетелись на кусочки. Маэстро Домисоль вскочил из-за пианино и бросился обнимать его.

— Мальчик мой! — кричал он, плача от восторга. — Вот доказательство, что я не ошибся. Ты будешь самым великим певцом всех времен! Толпы поклонников снимут колеса у твоего автомобиля и понесут тебя на руках.