В «рационализированной» теологии Фомы Аквинского не оставалось места для физики и математики как суверенных и самодеятельных наук, определяющих свои идеи и методы в соответствии с законами природы. «Целое не должно, — писал Ф. Аквинский, — отделяться в противоположность какой-либо из его частей. Но священная наука является единым по отношению к физике и математике, так как предметы этих наук являются частями предмета священной науки» (цит. по: 44, стр. 4).
Поэтому для обоснования новых выводов науки и оправдания тех методов и приемов, при помощи которых она добывала новые знания, огромное значение имело антисхоластическое решение вопроса об источнике знаний. Как справедливо отмечает А. Л. Субботин, «своеобразие интеллектуального ига схоластики сказывалось не только в регламентации свободы научной мысли религиозными догматами и предписаниями авторитетов, но и в отсутствии каких-либо строгих критериев для отличения истины от вымысла» (37, стр. 102). И этот догматический интеллектуальный пресс продолжал подавлять подлинно научное исследование, несмотря на огромные успехи земной и небесной механики, оптики и математики.
Правда, к середине XVII в. метафизике схоластиков был нанесен смертельный удар. Но она не была добита и не отказалась от замысла взять реванш. То, что к этому историческому рубежу было сделано для преодоления схоластической метафизики, заключалось или в естественнонаучных открытиях, несовместимых со старой картиной мира, или в открытом философском опровержении метафизических основ схоластики. Наиболее выдающийся вклад здесь принадлежит Ф. Бэкону, Т. Гоббсу и П. Гассенди, а в определенном смысле и Р. Декарту, оказавшему значительное влияние на формирование философских взглядов Гоббса. Бэкон стремился отделить науки о природе от теологии посредством теории «двойственной истины»: истины о природе могут сосуществовать с метафизическими истинами теологов и схоластов как относящиеся к принципиально различным областям. И хотя он освободил науку о природе от схоластической опеки и в рамках своей материалистической теории выдвинул положение об ощущениях как источнике человеческих знаний, все это было лишь началом преодоления метафизики. За ней оставалось полновластное право быть авторитетом в делах божественных, а отчасти и человеческих.
Различными были не только вклад Гассенди и Гоббса в опровержение метафизики, но и влияние этих философов на Локка. Гассенди вторгается в область метафизики во всеоружии античного, в особенности эпикуровского, атомизма и сенсуализма. Объектом критики Гассенди, как, впрочем, и Гоббса, оказывается не только схоластическая метафизика, но и метафизические предрассудки Декарта. Локк совместно с Бойлем изучает идеи и работы Гассенди еще в оксфордский период своей деятельности. Позже, во время длительного пребывания во Франции, Локк сближается с учеником и горячим поклонником Гассенди Ф. Бернье, так что впоследствии Лейбниц с полным основанием причислил Гассенди, Бернье и Локка к одной философской партии — партии материалистов и сенсуалистов. Что же касается Гоббса, то, несмотря на общие ему с Локком черты механико-математического материализма, его влияние на Локка было не столь значительным[5]. В критике схоластической теории врожденных идей непосредственным учителем Локка оказался Гассенди, взгляды которого не только не были отягощены крайностями механико-математического материализма, но и несли более мощный сенсуалистический «заряд», чем взгляды Гоббса[6].
Что касается Декарта, то в его философии причудливо переплетались новаторский дух объективного исследования природы и прямые уступки традиционной метафизике. Декарт был таким же решительным противником схоластической учености, как Гоббс и Гассенди. Но, настаивая на приоритете свободного от теологических предрассудков человеческого разума в суждении об истинах познания, он разделял с традиционной метафизикой убеждение в том, что человеческий ум располагает некоторым запасом врожденных идей. К числу врожденных он относит идею бога: «…эта идея рождена и произведена вместе со мной тогда, когда я был создан, подобно идее обо мне самом» (20, стр. 369). В этой связи и Декарт был метафизиком. Но, как отмечал К. Маркс, необходимо различать метафизику XVII в. от традиционной схоластической метафизики: «Метафизика XVII века ещё заключала в себе положительное, земное содержание (вспомним Декарта, Лейбница и др.). Она делала открытия в математике, физике и других точных науках, которые казались неразрывно связанными с нею» (1, т. 2, стр. 141).
В Англии в спор о врожденных идеях включились кембриджские платоники Генри Мор (1614–1687), Ральф Кэдворт (1617–1688) и др. Их доводы в пользу врожденных идей представляли собой эклектическую смесь идей традиционной схоластики, Платона и Декарта. Д. Норрис, английский последователь французского идеалиста Мальбранша, выступил против критики теории врожденных идей в локковском «Опыте». Таким образом, Локк, поражая метафизику в самом ее основании — в теории врожденных идей, имел дело не с «соломенным чучелом», а с реальными противниками, прибегавшими к весьма разнообразной аргументации.
Историческая заслуга Локка состоит, в частности, в том, что он выступил решительным противником не какой-то отдельной теории врожденных идей, не какой-то специфической формы метафизики, а всякой метафизики, любой теории врожденных идей. Новым и радикальным шагом Локка в опровержении метафизики по сравнению с Бэконом, Гоббсом и Гассенди было то, что критика теории врожденных идей составляет у него органически неотъемлемую часть положительной материалистической антиметафизической теоретико-познавательной системы. Такая система, исходным принципом которой было бы положение о происхождении знаний из чувства, из опыта и которая одновременно доказывала бы земное происхождение всех человеческих знаний, никем не была развита до Локка. «Гоббс систематизировал Бэкона, — писал К. Маркс, — но не дал более детального обоснования его основному принципу — происхождению знаний и идей из мира чувств.
Локк обосновывает принцип Бэкона и Гоббса в своём сочинении о происхождении человеческого разума» (1, т. 2, стр. 143–144).
Для того чтобы оценить значение локковской критики теории врожденных идей и вычленить в ней тот подход, который по справедливости можно отнести к золотому фонду материалистической гносеологии в отличие от явных промахов и ошибок, первую книгу «Опыта» необходимо рассматривать в органической связи с остальной его частью. Сделать это в один прием невозможно. Но этот методологический принцип мы будем все время помнить, не уподобляясь тем историкам философии, которые «шагают» по целостным философским системам, как по развалинам древних городов: описывают разрозненные безжизненные части, восторгаются одними и с холодным равнодушием и недоумением проходят мимо других.
В первой книге «Опыта» Локк подвергает критическому анализу не только представление о том, что человек от рождения располагает врожденными идеями, но и представление о том, что имеются врожденные принципы. Независимо от формы утверждения врожденности знания, подчеркивает Локк, указать путь, каким мы приходим ко всякому знанию, достаточно для доказательства того, что оно не врождено. «Некоторые считают установленным взгляд, — отмечает он, — будто в разуме есть некоторые врожденные принципы, некоторые первичные понятия… так сказать, запечатленные в сознании знаки, которые душа получает при самом начале своего бытия и приносит с собой на свет. Чтобы убедить непредубежденных читателей в ложности этого предположения, достаточно лишь показать, как люди исключительно при помощи своих природных способностей, без всякого содействия со стороны врожденных запечатлений, могут достигнуть всего своего знания» (6, т. I, стр. 75–76).
Локк рассматривает следующие признаки, приписываемые врожденному знанию: 1) всеобщее признание людьми, 2) первичность по отношению к знанию неврожденному. Что касается довода о всеобщем согласии, то, «будь даже в самом деле верно, что существует несколько признаваемых всем человечеством истин, он все-таки не доказывал бы врожденности этих истин, если бы удалось показать, что имеется другой путь, каким люди приходят ко всеобщему согласию относительно вещей, о которых они сходятся во взглядах, а я предполагаю, что это показать возможно». На поверку, однако, оказывается, что «нет принципов, которые бы пользовались признанием всего человечества» (6, т. I, стр. 76). Справедливость этого вывода он доказывает вначале на примере таких абстрактных принципов, как «что есть, то есть» и «невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была»[7], а затем на примере принципов практического поведения людей (соблюдение договоров, верность, справедливость и т. д.). По ходу доказательства рассматриваются два основных варианта врожденных идей: врожденные принципы как осознаваемые всеми людьми готовые запечатления разума и как потенциально наличные в нем, но осознаваемые в ходе рассуждения.
