И не умея, как и все ей подобные, долго задерживаться на одном предмете, она снова погрузилась в обсуждение всяких домашних дел и больше не возвращалась к этой грустной и волнующей теме.
Осмотрев подсобные помещения и молочную, Джини выразила свое полное удовлетворение тем, как велось хозяйство в ее отсутствие, и присоединилась к остальному обществу, которое осматривало дом внутри, но Дэвида и Батлера там уже не было, так как они отправились на церковный совет, чтобы встретиться с представителями пресвитерианской общины и подготовиться вместе с ними к предстоящей завтра процедуре.
Внутреннее убранство дома отвечало его наружному виду: там было чисто и уютно. Он был выстроен и обставлен по приказу герцога, предполагавшего сделать из него нечто вроде загородного дома для одного из своих любимых приближенных, который, однако, недавно умер, не успев им воспользоваться: вся меблировка дома была со вкусом подобрана и находилась в прекрасном состоянии.
Но в спальне Джини стоял сундук, возбудивший сильное любопытство миссис Даттон, которая уверяла, что надпись на нем: «Для мисс Джини Динс, Охингауэр, приход Ноктарлити» – сделана рукой миссис Сэмбл, экономки самой герцогини. Из запечатанного пакета, на котором был тот же адрес, Мэй Хетли достала ключ; прикрепленный к нему ярлык гласил, что содержимое сундука было «знаком памяти Джини Динс от ее друзей, герцогини Аргайл и юных леди». Когда сундук поспешно открыли (в чем читатель, наверно, не сомневается), в нем оказалась одежда, какую носили женщины того класса, к которому принадлежала Джини, но самого лучшего качества; почти на каждом предмете было указано имя дарившего, словно для того, чтобы Джини поняла, что за этим кроется не беглый интерес, а искреннее участие к ней всех членов этого благородного семейства. Перечисление названий этих разнообразных предметов явилось бы попыткой, к которой до сих пор не прибегали ни поэты, ни писатели, не говоря уж о том, что старинные наименования всех ротонд, мантилий, чепцов с завязками и тому подобных туалетов ничего не объяснили бы даже современным портнихам. Однако я вручу подробный перечень содержимого сундука моему доброму другу, мисс Марте Баксбоди, которая пообещала снабдить меня подробным справочником и глоссарием на тот случай, если читатели заинтересуются этим вопросом. А пока достаточно лишь сказать, что подношение это, приличествуя высокому званию даривших, подходило к положению той, которой оно предназначалось; что все было красиво и удобно и что никакая мелочь из гардероба молодой особы того класса, к какому принадлежала Джини, нареченная невеста уважаемого священника, не была забыта.
Присутствующие с восхищением рассматривали и обсуждали эти подарки, а пораженная Мэй объявила, что «этакой тьмы красивой одежды небось и у самой королевы не найдется»; последнее замечание вызвало некоторую зависть у северной коровницы, и это недружелюбное, но довольно-таки естественное чувство проявилось в различных критических высказываниях по поводу рассматриваемых предметов. Чувство это выразилось в более резкой форме, когда на дне сундука было обнаружено платье из белого шелка, очень просто сшитое, но тем не менее из белого шелка, да еще французского к тому же, с указанием, что это подарок от герцога Аргайла своей спутнице в путешествии и что платье это она должна надеть в тот день, когда примет другую фамилию.
Миссис Даттон не могла более сдержаться и прошептала на ухо мистеру Арчибалду, что это довольно-таки выгодно быть шотландкой.
– Можно было бы повесить всех моих сестер, а их у меня целых полдюжины, и, наверно, никто не потрудился бы послать мне по этому случаю хоть носовой платок.
– Как и вы не потрудились бы хоть сколько-нибудь, чтобы спасти их, миссис Долли, – сухо ответил Арчибалд. – Но как странно, что еще не слышно колокола, – прибавил он, глядя на свои часы.
– Черт побери, мистер Арчибалд, – сказал капитан Нокдандер. – Неушели вы полагаете, они посмеют ударить в колокол, прешде чем я готов отправиться в церковь? Да я бы заставил звонаря сошрать колокольную веревку, коли бы он отвашился на такую вольность. Но раз вы так шелаете слышать колокол, я сейчас покажусь им, и он загудит.
И действительно, как только они вышли из дома и капитанская шляпа с золотыми галунами блеснула, словно яркая вечерняя звезда над краем росистой возвышенности, из старой, замшелой башни послышался гул колокола (ибо это был скорее гул, чем звон), и все время, пока они приближались к церкви, язык не переставая грохотал по его надтреснутым стенкам, а Дункан увещевал своих спутников не спешить, потому что «вся эта забава без меня все равно не начнется».
И он был прав, так как грохот колокола перешел в заключительный нетерпеливый перебор, лишь когда они поднимались по церковным ступенькам, а «отзвенел» он, то есть прекратил свои немузыкальные призывы, только при входе всего общества в маленькую церковь, где все во главе с Дунканом разместились на герцогском месте. Дэвида Динса с ними не было, так как он уже занял свое место среди старейшин.
Вся процедура, подробным описанием которой мы не станем докучать читателю, была проделана соответственно установленной форме, а проповедь, произнесенная по этому поводу, понравилась даже критически настроенному Дэвиду, хотя час с четвертью, затраченный на ее чтение, показался ему слишком малым сроком для духовного назидания.
Проповедник, принадлежавший к тем священнослужителям, мнения которых во многом разделял и Дэвид, извинился перед ним за свою краткость следующим образом:
– Я заметил, что капитан все время безудержно зевал, и убоялся, что если задержу его дольше, то и он задержит выплату жалованья неизвестно на какой срок.
Дэвид застонал, услышав, что такие мирские помыслы могут влиять на столь достойного проповедника.
Во время церковной службы он был немало шокирован еще и другим обстоятельством: как только после чтения молитв прихожане заняли свои места, а проповедник приступил к проповеди, доблестный Дункан, порывшись в кожаной сумке, висевшей спереди на его юбке, вытащил оттуда короткую, оправленную в железо табачную трубку и довольно громко произнес:
– Я позабыл свой табак. А ну-ка, кто-нибудь сбегайте и принесите мне на пенни табаку. – Шестеро стоявших поблизости прихожан с угодливой поспешностью протянули свои кисеты сему государственному мужу. Он выбрал один из них по своему вкусу, кивнул в знак признательности головой, набил трубку, высек из кремня огонь и с полнейшим хладнокровием курил в течение всей проповеди. Когда проповедь была закончена, он выбил из трубки пепел, положил ее в сумку, вернул кисет владельцу и присоединился к молитве, уже не отвлекаясь и не нарушая порядка.
В конце службы, после того как Батлер был утвержден в обязанностях пастора прихода Ноктарлити со всеми вытекавшими отсюда полномочиями и привилегиями, Дэвид, чей нахмуренный вид, бормотание и вздохи выражали осуждение развязному поведению Нокдандера, поделился своим негодованием с одним из старейшин, по имени Исаак Майклхоус, чья патриаршая внешность и огромный седой парик снискали особое расположение Динса.
– Даже дикому индейцу, – сказал Дэвид, – а не то что христианину и джентльмену, не подобает сидеть в церкви, затягиваясь табаком, словно в какой-то харчевне.
Майклхоус покачал головой и согласился, что, «конечно, это не годится, но что поделаешь? Капитан – человек совсем особый, и если сказать ему что наперекор, так хлопот не оберешься. Весь здешний край у него в руках, и без него нам бы не справиться с горцами, а он к ним сумел ключи подобрать. Он не так уж плох, как кажется, но только надо его все время гладить по головке».
– Может быть, это все и так, – сказал Дэвид, – но, поверьте мне, Рубен Батлер – такой человек, что отучит его от привычки сосать свою трубку в храме господнем.
– Тише едешь – дальше будешь, – ответил Майклхоус. – И ежели только дурак может посоветовать умному, я бы посоветовал ему дважды подумать, прежде чем он станет перечить капитану. Хлебнет он горя, коли с ним свяжется. Но смотрите, вон все уже отправились в таверну обедать, поторопимся и мы, а то опоздаем.
