Соседи слишком хорошо знали приличия, чтобы воспользоваться приглашением, сделанным нехотя и вскользь; они поспешили проститься; при этом Сэдлтри шепнул Пламдамасу, что придет к Мак-Кроски (уже упоминавшаяся нами лавка в Лукенбуте) и захватит с собой речь Мак-Каллумора, «а хозяйка пусть себе шумит, такое уж ее дело».

Освободившись от докучных посетителей и вернув мальчишку-подмастерья к его обязанностям, миссис Сэдлтри прошла к своим несчастным родичам, Дэвиду Динсу и его старшей дочери, которые нашли приют у нее в доме.

Когда миссис Сэдлтри вошла в комнату, где несчастные укрыли свое горе, окно было занавешено. Длительный обморок старика сопровождался такой слабостью, что его пришлось уложить в постель. Занавеси кровати были задернуты. У изголовья неподвижно сидела Джини. Миссис Сэдлтри была женщина добродушная, но не отличалась тонкостью чувств. Она открыла окно, раздвинула занавеси и, взяв своего родственника за руку, стала убеждать его ободриться и сносить свое горе, как подобает достойному человеку и христианину. Но едва она отпустила его руку, как та безжизненно упала, и в ответ на ее увещевания старик не смог произнести ни слова.

– Все кончено? – спросила Джини, бледная, как смерть. – Неужели не осталось никакой надежды?

– Как видно, нет, – сказала миссис Сэдлтри. – Так и судья сказал, я своими ушами слышала. Ишь сколько их собралось – и в красных мантиях и в черных – и все для того, чтобы засудить насмерть одну глупую девчонку! Никогда мне не нравились законники, с которыми так носится мой муженек, а теперь и подавно. Одно только умное слово я и слышала сегодня: мистер Джон Кэрк из Кэрк-Ноу сказал, что надо просить для нее помилования у короля. Да ведь им не втолкуешь. Они и слушать не стали.

– А разве может король ее помиловать? – спросила Джини. – Я слыхала, будто он не может миловать… таких, как она.

– Еще как может! Стоит ему захотеть. Ведь помиловали же молодого Синглвуда, который заколол лэрда Балленклю. Или капитана Хакума, англичанина, а ведь он убил мужа лэди Колгрейн; или наследника Сент-Клер, что застрелил обоих Шоу; да мало ли еще кого… Это, правда, были все дворяне и имели своих людей при дворе. Ну, а Джок Портеус – ему тоже вышло помилование. Видишь? Бывает, что и милуют.

– Верно; а я про это и забыла. Портеус… – сказала Джини. – Вот ведь стала беспамятная! Прощайте, миссис Сэдлтри. Воздай вам бог за вашу доброту.

– Ты бы лучше побыла с отцом, Джини, – сказала миссис Сэдлтри.

– Сейчас я нужнее там, – Джини указала на Толбут. – И лучше мне уйти сейчас, а то не хватит сил с ним расстаться. За жизнь его я не боюсь, сердце у него железное, это я по себе знаю. – И она положила руку себе на грудь. – Ведь и у меня такое же.

– Если хочешь, пусть он побудет у нас и отдохнет; это лучше, чем возвращаться в Сент-Леонард.

– Лучше, гораздо лучше, спасибо вам! Вы уж не отпускайте его, пока я не дам знать, – сказала Джини.

– Да ведь ты скоро вернешься, – сказала миссис Сэдлтри. – В тюрьму надолго не пускают.

– Я оттуда пойду домой – дел много, а времени в обрез. Надо повидать еще кое-кого… Благослови вас Бог! Не оставьте моего отца.

Она была уже у двери, но внезапно вернулась и стала на колени у постели.

– Отец! Благослови меня, я без этого не смею идти. Скажи: благослови тебя Бог на твое предприятие, Джини.

Старик почти бессознательно пробормотал молитву о том, чтобы на нее излилось «благословение обетования».

– Он благословил меня в путь, – сказала дочь, подымаясь с колен. – И я чувствую, что преуспею.

С этими словами она вышла.

Миссис Сэдлтри поглядела ей вслед, качая головой.

– Уж не заговаривается ли она? Странные они все, эти Динсы. Негоже людям быть лучше других – добра от этого не жди. Но, может, она пошла присмотреть за скотиной? Это дело другое. Скотину, конечно, надо покормить. Гриззи! Поди сюда, побудь с нашим гостем, да смотри, чтобы он ни в чем не терпел неудобства. Ты что это? – сказала она, оглядывая вошедшую служанку. – Что за прическу себе придумала? Уж, кажется, насмотрелась сегодня, видела, куда наряды-то ведут, – так нет же! .. – И т.д. и т.д.

Предоставив доброй женщине проповедовать против мирской суеты, перенесемся вместе с читателем в камеру несчастной Эффи Динс, которую после приговора подвергли более строгому заключению.

От тупого отчаяния, столь естественного в ее положении, ее пробудил грохот дверных засовов и появление Рэтклифа.

– К тебе сестра пришла, Эффи, – сказал он.

– Никого мне не надо, – сказала Эффи с раздражительностью, обостренной страданиями. – Никого мне не надо, а ее – тем более. Пусть позаботится о старике. Я им теперь чужая, и они мне тоже.

– Ей непременно нужно к тебе, – сказал Рэтклиф. Тут сама Джини вбежала в камеру и обняла сестру, хотя та старалась вырваться из ее объятий.

– Что ты пришла надо мной плакать, – сказала Эффи. – Ты же сама и убила меня! Да, убила, когда могла спасти одним своим словом. Убила, а ведь я невиновна! И я не пожалела бы души и тела, чтобы избавить тебя от болячки на пальце…

– Ты не умрешь! – сказала Джини восторженно и твердо. – Говори что хочешь, думай про меня что хочешь – одно только обещай: не наложить на себя руки… А от позорной смерти ты будешь избавлена.

– Да, позорной смертью я не умру, Джини. Я была слаба, но стыда я не стерплю. Ступай домой к отцу и забудь меня. Я сейчас поужинала в последний раз.

– Ах, этого-то я и боялась! – вскричала Джини.

– Полно! – сказал Рэтклиф. – Ничего ты не знаешь. После приговора каждый хочет поскорей умереть, лишь бы не томиться шесть недель. А смотришь, как еще живут! Уж я-то знаю! Меня думстер три раза приговаривал, а Джим Рэтклиф, вот он, живехонек! А ведь в первый раз я собирался удавиться – и всего-то из-за дрянного серого жеребенка, десяти фунтов не стоил. Ну, кого бы я этим удивил?

– Как же вам удалось спастись? – спросила Джини с внезапным интересом к судьбе этого человека, вначале столь неприятного ей, находя в ней некое сходство с судьбою сестры.

– Как удалось? – сказал Рэтклиф, хитро подмигивая. – Пока ключи от Толбута у меня, этак больше никому не удастся.

– Моя сестра выйдет отсюда открыто, – сказала Джини. – Я отправлюсь в Лондон просить для нее помилования у короля и королевы. Ведь помиловали же они Портеуса, могут, значит, и ее помиловать. Я буду просить их на коленях. Разве нельзя сестре просить за сестру? Помилуют, непременно помилуют – и приобретут за то преданность тысячи сердец!

Эффи слушала ее в изумлении; пламенная вера сестры заронила и в ее душу искру надежды – но только на краткий миг.

– Ах, Джини, ведь король и королева живут в Лондоне, за морями, за тысячу миль отсюда. Пока ты туда доберешься, меня уж не будет.

– Ты сшибаешься, – сказала Джини. – Это вовсе не так далеко, и морем туда ехать не надо. Я кое-что узнала об этом от Рубена Батлера.

– Ах, Джини, ты и от своего милого научилась одному только хорошему… А я… а я! .. – И она горько зарыдала, ломая руки.

– Ты сейчас не думай об этом, – сказала Джини. – Успеешь еще покаяться, когда выйдешь отсюда. Прощай! Если не умру по дороге, дойду до короля и добуду помилование. О сэр, – проговорила она, обращаясь к Рэтклифу, – не обижайте ее. В родном доме она не знала горя. Прощай, Эффи, прощай! Не говори мне больше ничего. Нельзя мне сейчас плакать.

Она вырвалась из объятий сестры и вышла. Рэтклиф вышел вслед за нею и поманил ее к себе. Она повиновалась не без опасений.

– Чего ты боишься, глупая? – сказал он. – Я тебе добра хочу. Славная ты девка! Такую поневоле станешь уважать, будь я проклят! А ведь тебе, пожалуй, и удастся твоя затея – ведь вон ты какая прыткая. Только прежде чем идти к королю, тебе надо бы заручиться чьей-нибудь поддержкой. Хорошо бы к герцогу, к Мак-Каллумору; он шотландцев не дает в обиду. Я слыхал, что его не любят при дворе – зато боятся, а это тебе тоже на руку. Ты никого не знаешь, кто бы мог дать тебе письмо к нему?