Так должно поступать всякое государство – демократи­ческое, абсолютное или конституционное. И оно должно посту­пать именно так до тех пор, пока мы будем пребывать во власти того ложного представления, что государство – некое я, в качестве которого оно и именует себя «моральным, мистичес­ким или государственным лицом». Эту львиную личину «я» и должен я, как реальное я, сорвать с возгордившегося осла. Сколько разнообразных грабежей я допускал по отношению к себе в течение всемирной истории! Я должен был уступать почетное звание я и солнцу, и луне, и звездам, и кошкам, и крокодилам; почетным титулом я наделялись и Иегова, и Аллах, и Отец наш; потом явились разные семьи, племена, народы и, наконец, человечество, и тоже почитались как я, государство и Церковь также выступили с претензией на этот почетный титул, и все это я молча терпел. Что удивительного, что временами выступало также и действительное я и мне в лицо утверждало, что оно не мое ты, а мое собственное я. Если это делал Сын Человеческий par excellence, то почему не мог проделать то же и всякий сын человеческий? Таким образом, я видел мое собственное я всегда надо мной и вне меня, и оно никогда не могло действительно вселиться в меня.

Я никогда не веровал в себя, не верил в свое настоящее и видел себя только в будущем. Мальчик полагает, что он станет настоящим я, настоящим человеком, когда подрастет и будет взрослым мужчиной; взрослый же человек, в свою очередь, полагает, что только на «том свете» он станет чем-то настоя­щим. А, обращаясь к ближайшей действительности, даже и лучшие люди еще до сих пор уверяют друг друга, что необходи­мо вполне вместить в себе государство, свой народ, человечест­во и еще многое другое, чтобы стать настоящим я, стать «свободным» гражданином, гражданином государства, «сво­бодным или настоящим человеком», и они видят правду и действительность моего я в восприятии чужого я и преданности ему. И какого я? Такого, которое не есть ни я, ни ты, которое есть лишь воображаемое я, призрак.

Как в средние века церковь терпела, чтобы под ее влады­чеством объединялось много различных государств, так после реформации, и в особенности после тридцатилетней войны, государства, в свою очередь, терпимо относились к объедине­нию различных церквей (вероисповеданий) под одной короной. Но все государства – государства религиозные или, что то же самое, – «христианские» и ставят себе задачей вселять хрис­тианский дух, то есть втиснуть в ярмо неестественности необуз­данных «эгоистов». Все учреждения христианского государ­ства имеют целью насаждать христианский дух в народе. Так, суд имеет целью – принуждение людей к «справедливости», школа – принуждение людей к «умственному развитию», словом, его цель – защита человека, действующего по-христи­ански, от человека, действующего не по-христиански, укрепле­ние господства и могущества христианского образа действия. К числу принудительных средств, ведущих к этой цели, государ­ство причислило и церковь: оно потребовало, чтобы каждый исповедовал определенную религию. Дюпен недавно сказал, выступая против духовенства: «Обучение и воспитание – дело государства».

Разумеется, делом государства является все, что относится к нравственности. Поэтому китайское государство так настоя­тельно вмешивается в семейные дела и ни во что не ценит человека, который прежде всего не является хорошим сыном. Семейные дела признаются также и у нас делом государства. Только наше государство доверяет семье, не подвергая ее опасливому надзору; оно связывает воедино семью путем брачного союза, и помимо государства союз этот не может быть расторгнут.

То, что государство делает меня ответственным за мои принципы и требует от меня известных принципов, могло бы дать мне повод спросить: какое значение имеют для него мои «фантазии» (принципы)? Очень большое, ибо государство – господствующий принцип. Полагают, что в делах бракоразвод­ных и вообще в брачном праве речь идет о степени и размерах права церкви и государства. В действительности же дело в том, должно ли властвовать над человеком что-либо святое, будь то вера или нравственный закон (нравственность). Государство выступает таким же властелином, как прежде церковь. Церковь опирается на благочестие, государство – на нравственность.

Говорят, что культурные государства отличаются терпи­мостью, предоставлением свободы антигосударственным стрем­лениям. Конечно, некоторые государства настолько сильны, « что могут спокойно допускать даже самые вольные митинги, между тем как другие требуют, чтобы их полиция охотилась даже на трубки для табака. Однако для всякого государства взаимные отношения отдельных людей, их толки и пересуды, их будничная жизнь представляются случайностью, которую оно вынуждено предоставить им самим, ибо оно не может само справиться со всем этим. Правда, некоторые государства еще попадают впросак, но другие уже «поумнели». В последних отдельные люди более «свободны», ибо к ним меньше приди­раются. Но вполне свободным я не бываю ни в одном государ­стве. Хваленая терпимость государств – лишь терпимость по отношению к «безвредному и неопасному», лишь «возвыше­ние» над инстинктом мелочности, лишь заслуживающая большее уважение более сильная и более гордая – деспотия. Некое государство пожелало, видимо, на некоторое время стать выше литературных битв, которые разрешалось вести с какой угодно полемической страстностью. Англия, например, выше демагогии и… курения табака. Но горе литературе, которая вздумает нападать на самое государство; горе таким народным скопищам, которые «опасны» для государства! В упомянутом некоем государстве мечтают о « свободной науке », а в Англии – о «свободной народной жизни».

Государство допускает, чтобы граждане играли в свободу, но серьезно помышлять о свободе не разрешается: нельзя забывать о государстве. Человеку не дозволяется свободно общаться с другими людьми, вне «верховного надзора и посред­ничества». Я не смею делать все, что могу, я должен делать только то, что дозволяет государство, не смею осуществлять мои мысли, мою работу, вообще ничего моего.

Государство всегда занято тем, чтобы ограничивать, обуз­дывать, связывать, подчинять себе отдельного человека, делать его «подданным» чего-нибудь всеобщего. Оно может сущест­вовать лишь до тех пор, пока отдельный человек не станет всем во всем, оно – лишь ясно выраженная ограниченность моего я, мое ограничение, моя зависимость, мое порабощение, Никакое государство не стремится развить свободную дея­тельность отдельных людей – оно способствует лишь такой деятельности, которая связана с государственной целью. При посредстве государства не осуществляется также ничего со­вместного, как нельзя было бы, например, назвать ткань общей работой всех отдельных частей машины; наоборот, это – продукт работы целой машины как единицы, машинная работа. Приблизительно так же действует и государственная машина: она приводит в движение колесики отдельных умов, ни один из которых не следует собственному побуждению. Всякую свободную деятельность государство старается затор­мозить и подавить своей цензурой, своим надзором, своей полицией, считая своим долгом так поступать, и таков дейст­вительно его долг – долг самосохранения. Государство хочет непременно что-то сделать из людей, и потому в нем живут только сделанные люди; всякий, кто хочет быть самим со­бой, – враг государства и ставится им ни во что. «Он – ничто» означает, что государство не использовало его, что оно не предоставляет ему никакой должности, никакого служеб­ного места, никакого промысла и т.п.

Эдгар Бауэр[48] мечтает в либеральных порывах еще о «правительстве, которое, исходя из народа, никогда не было бы с ним в оппозиции». Правда, он сам тут же берет (с. 69) слово «правительство» назад: «В республике действует не правитель­ство, а исполнительная власть. Власть, которая всецело и исключительно исходит от народа, которая не имеет по отно­шению к народу ни самостоятельной силы, ни собственных принципов, ни собственных чиновников, а, напротив, утвер­ждается на единственной высшей государственной власти – на народе, и только в нем черпает свою силу и свои принципы. Следовательно, понятие правительства совершенно не подхо­дит к демократическому государству». Однако суть дела оста­ется та же. «Выдвинувшееся, утвердившееся, почерпнутое» превращается в нечто «самостоятельное» и, подобно младенцу, вышедшему из чрева матери, тотчас же становится в оппозицию. Если бы правительство не было чем-либо самостоятельным и противодействующим, оно было бы ничем.

вернуться

48

Содержание на общественный счет (лат.). – Ред.