Под обвалами воды Федор освободил ванты и, потравливая штаг, уложил мачту на палубу. Вернулся в корму, отдышался немного.

— Теперь помоги мне, будем плавучий якорь ладить…

Придерживая румпель локтем, он с помощью Бхарати сложил вместе мачту, шпринт и гик и крепко связал их. Потом на длинном конце, закрепленном на носу, сбросил тяжелый сверток в воду.

Тотчас бот развернулся носом к ветру. Удерживаемый плавучим якорем, он почти стоял на месте и не оказывал сопротивления шторму. Ветер со страшной силой обтекал его.

Федор открыл люк, крикнул:

— Быстро вниз!

И сам прыгнул вслед за Бхарати. Захлопнул и закрепил крышку люка.

В тесной каюте было темно, но сухо, безветренно…

— А если опрокинет? — тревожно спросила Бхарати. — Мы не успеем выбраться наверх.

— А если и успеем выбраться, легче не будет… У нас говорят: двум смертям не бывать, одной не миновать.

— Разве у вас тоже верят в карму?

— Да нет. — Федор усмехнулся. — Поговорка просто…

Вверх-вниз… Вверх-вниз… Изматывала килевая качка. Время исчезло. Может, ночь прошла? А может, две ночи? Вверх-вниз… Глухие обвалы воды. Стонет палуба.

— Ты спишь, Бхарати?

— Нет.

— Тебе плохо?

— Н-нет.

Федор вдруг завозился в темноте; стукаясь то головой, то коленями, чертыхаясь, он шарил по темной каюте.

— Что ты ищешь?

— Подожди… Сейчас.

Удары кремня об огниво. Посыпались искры — и вот вспыхнула красная точка. Федор раздул трут, зажег сухую кору, припасенную заранее, и с немалым трудом засветил фитиль — растрепанную веревку, торчащую из носика сосуда с растительным маслом.

Слабым светом осветилась каюта.

— Подержи. — Федор передал девушке светильник и быстро приготовил веревочную подвеску.

Теперь светильник висел посреди каюты. Федор осмотрелся. Сверху, через палубу, вода почти не проходила. Он приподнял стлань, опустил руку: воды на дне немного.

Взглянул на бледное лицо Бхарати.

— Плохо тебе, любушка? Не тошнит?

— Нет, — прошептала она упрямо.

«Истинная жена для моряка», — подумал Федор и обнял девушку.

Закатное солнце светит в спину. Северный ветер гонит ленивую волну. Отбушевал шторм.

Да не все ли равно теперь?..

Федор сидит в корме, упрямо правит на восток. Но берега все не видно. Сколько же дней и ночей мотало их по Аравийскому морю?..

Бхарати лежит у его колен. Утром он влил ей сквозь сжатые запекшиеся губы последние капли воды из кувшина.

Эх, Федор Матвеев! Не судьба тебе, видно, добраться до родины. Для того ты избежал смерти от молнии там, в храме, чтобы принять страшную смерть от безводья…

Бхарати лежит, закрыв глаза. Федор тревожно наклоняется к ней, трогает за голову, прислушивается: дышит ли?

Сберечь ее, сберечь…

Ночь наступает сразу, без сумерек. Яркие, далекие, высыпали на черном небе звезды.

Покачивает. Туманится голова, в сон клонит. Заснуть — уж не проснуться больше…

Страшным усилием заставляет себя Федор стряхнуть сонную одурь.

Звезды и ветер… Левее курса, совсем низко над черной водой, стоит большая красноватая звезда.

Почему так низко? И почему покачивается звезда?!

Федор вскакивает, вглядывается… Это корабль!

— Слышишь, Бхарати? Корабль!

И, словно в подтверждение, ветер доносит гитарный перебор и обрывки песни.

Низкий мужской голос поет на незнакомом языке. Но он, Федор, знает эту песню!

Да, он ее знает! Он слышал в Марселе, как распевают ее испанские и португальские моряки.

Значит, португальский корабль!..

Одним прыжком — в каюту. Расшвыривая все, что попадается под руку, ищет пороховую индийскую ракету. Вот она! Привязывает ее к палке на носу бота. Сбивая в кровь пальцы, высекает огонь, подносит раздутый трут…

Зашипев, взлетает в ночное небо красная дуга.

На дворе январский мороз. На стеклах низеньких окон намерзло изрядно льда. Потрескивают сосновые бревенчатые стены.

А в горницах тепло. Огромный, во всю стену, стол завален образцами руды, металла и угля, чертежными инструментами, рукописями. Стоят здесь посудины с порошками и жидкостями, в углу — невиданная в здешних местах машина: между двух стоек — лакированный диск с блестящими металлическими пластинками, с ременным приводом и ручкой. На стойках — блестящие медные шары.

В комнате полумрак. Только середина стола освещена двумя свечами в высоких подсвечниках.

Свечи льют желтый свет на седую голову. Скрипит гусиное перо по шероховатой бумаге. Зимние вечеря длинны, а Федору Матвееву их не хватает. Не разгадана старая загадка…

Федор подходит к машине, крутит ручку. Тоненькая фиолетовая ниточка разряда с сухим треском вспыхивает между шарами.

Федор опускается в кресло. Сухие, со вздувшимися венами, но еще крепкие руки лежат на подлокотниках Задумался Федор. Плывут перед мысленным взглядом видения прошлого…

Нелегким было возвращение на родину. После долгого плавания вокруг Африки доставил их португальский фрегат в Лиссабон. Оттуда то морем, то сушей, через многие страны, кое-как, без гроша в кармане, добрались до Петербурга — и не сразу смогли сойти с корабля: Нева, выйдя из берегов, залила город. Говорили, что сам царь разъезжал на шлюпке по затопленным улицам, спасал людей.

Как напугал Бхарати холодный, туманный город, залитый бурлящей водой!

Вскорости — как обухом по голове — известие о смерти государя…

Докладывал Федор куда следует о своем возвращении из плена, но в те дни вельможным людям было не до безвестного поручика: решался вопрос, кому быть на троне.

Каким-то чудом донесение Федора попало к самому Меншикову, и всесильный князь, пробежав две-три строчки, нацарапал, набрызгав пером, резолюцию: «Понеже порутчик Матвеев и ранше служил у князя Черкаскова, отправить ево в Сибир для службы далше к томуже князю Черкаскому, а денех ему Матвееву за прошлое время расчесть и выдать».

Насилу Федор сообразил, в чем дело: в то время губернатором Сибири был однофамилец, а может, и дальний родич князя Александра Бековича-Черкасского — князь Алексей Черкасский, назначенный после казни Гагарина.

Так как Меншиков не указал, кто должен ему «расчесть и выдать», Федор, видя, что в петербургской суматохе толку не добьешься, решил заехать к родителям, в Захарьино, повидаться, а там — отправиться в Сибирь.

Родители Федора не слишком обрадовались, увидав привезенную из-за дальних морей невестку. Между собой осуждали: и длиннолица, и малоутробиста, и темна, аки цыганка, и больно смело себя держит, страху не оказывает. Однако, решив, что служивый сын — отрезанный ломоть, не перечили. В родовой вотчине, в своей же церкви, Бхарати окрестили, нарекли Анной, а отчество дали по крестному отцу, дальнему родичу Матвеевых, — Васильевна.

Денег на дорогу хоть и не густо, а все ж таки дали.

Дорогой Федор узнал, что Черкасский уже не губернатор Сибири: по указу Екатерины Первой он был назначен в астраханские земли на должность «калмыцкого начальника».

Федору посоветовали ехать прямо в новый город Екатеринбурх[24], недавно построенный на реке Исети, к начальнику сибирских и уральских заводов Георгу Вильгельму де Геннину: он-де всех сведущих в горном да плотинном деле людей принимает.