В Мендосе у Перона завязалась дружба с генералом Эдельмиро Фареллом, — так же, как и Перон, тот прошел «альпийскую военную школу» в Италии. Вскоре Перона произвели в полковники; в мае сорок второго года он был переведен в Буэнос-Айрес и назначен инспектором горнолыжных соединений армии — с подчинением непосредственно генералу Фареллу.

Именно с ним, Фареллом, он и обменялся мнением о ситуации в стране: левые подняли голову, коммунисты призвали социалистов и радикалов объединиться в единый «Народный фронт» для того, чтобы потребовать от правительства Кастильо присоединения к союзникам и объявления войны странам «оси», — в развитие резолюции Конгресса профсоюзов, принявшего решение бойкотировать товары Германии и Италии.

— Это безумие, — сказал тогда Перон. — Я смею говорить так, генерал, не потому, что я ценю идеи господина Муссолини и Гитлера, отнюдь нет, но ведь совершенно очевидно, что Аргентина может получить максимум выгод от политики нейтралитета, это заставит и Белый дом, и Кремль, и Имперскую канцелярию делать все, чтобы удержать нас от войны, а следствие такого рода отношения к нам однозначно: наивыгоднейшая конъюнктура для нашего мяса и зерна на мировых рынках, что, конечно же, даст нам немало врагов среди янки, куда больше, чем сейчас, но — ничего не попишешь, зависть есть зависть, древнейшее человеческое качество.

— Вы емко выражаете мысли, — заметил тогда генерал Фарелл. — Это завидное качество редкостно среди испаноговорящих народов, мы слишком темпераментны, личностны и амбициозны, любим выпячивать на первый план свое «я» и совершенно игнорируем экономические проблемы… Скажите, Перон, а как вы отнеслись к тому, что Ортис[19] поддался давлению левых и распустил «Национальную фашистскую партию» вкупе с «Трудовым фронтом» наших здешних немцев?

Перон ответил не сразу, но вовсе не потому, что хотел угадать, какое мнение угодно генералу, — нет, он уже осознал себя как личность и чувствовал свое предопределение, особенно ночью, перед тем как уснуть; более всего любил шум прибоя; если закрыть глаза, то возникает явственное ощущение восторженного рева трибун; он тогда ответил генералу медленно, ибо взвешивал каждое слово, понимая, что рискованный вопрос Фарелла был задан не случайно.

— Если бы президент Ортис запретил коммунистическую партию и социалистов наравне с фашистскими организациями, я бы, безусловно, согласился с такого рода шагом. Я четко вижу возможную модель аргентинского общества — корпоративную и организованную в единое целое. Меньше болтовни — больше дел. Аргентина для аргентинцев, коими я считаю и украинцев, и немцев, и евреев, и югославов, прибывших сюда в качестве эмигрантов. Мы не можем слепо проецировать опыт Гитлера на Аргентину, наша нация в чем-то сродни американской — мешанина, но если там протестанты против католиков, те, в свою очередь, против негров, евреев и мексиканцев, то у нас такого просто не может быть — котел. И этот аргентинский котел может добиться чуда: по величине и богатству мы входим в первую десятку стран мира. Я не очень-то понимаю, отчего нам не войти в первую тройку? Да и посмотрим, как пойдут дела, — почему бы вообще не стать первой державой мира? Кто нам мешает?

— Как кто? — улыбнулся генерал. — Гитлер бы сказал: русские. Или евреи. Я же говорю — мы. Потому что не чужой дядя пустил сюда британцев, а мы. Не какая-то тетя открыла дверь янки, а мы, именно мы. И если мы слишком качнемся в другую сторону, я бы даже сказал — шарахнемся, то я не исключаю возможность того, что немцы займут место янки и британцев, а это — при всей моей к ним симпатии — тоже не есть рождественский подарок. Что ж, я удовлетворен разговором, Перон.

Этот вечер оказался определяющим в карьере Хуана Доминго Перона: он был вовлечен в глубоко законспирированную ложу (наподобие масонской), созданную среди высших военных. Называлась она ГОУ («Групо организадор и унификадор») и состояла поначалу из десяти членов, одним из которых и стал сорокавосьмилетний полковник.

(В том же году Ева Дуарте вместе со своим возлюбленным — известным режиссером и актером — создала свой театр «Кандильехас», который получил часовую программу на «Радио Эль Мундо» и «Радио Архентина». Играли пьесы о любви; писал для них, в частности, и Мартинелли Маса. Никаких просьб от немецкого посольства по-прежнему не поступало; впрочем, приглашения на просмотры фильмов и на торжественные приемы присылали регулярно, целовали ручки, восхищались прекрасной манерой говорить («Совершенно мужская логика!»), красотой и талантом.

Материальное положение Евы Дуарте сделалось вполне престижным: она теперь арендовала роскошный апартамент на улице Карлоса Пелигрини, в самом центре столицы.)

В ГОУ Перон отвечал как за внешнеполитические вопросы, так и за внутренние — в плане борьбы против левых сил, особенно коммунистов, «связанных с международным Коминтерном и Кремлем». Именно ему принадлежала идея создания «тройственного пакта» Аргентина — Чили — Парагвай, что позволило бы, по его словам, сделать юг континента доминирующей силой Латинской Америки, а выходы как в Атлантический, так и в Тихий океан обеспечили бы региону невероятно благоприятную экономическую ситуацию.

Перон не спрашивал своих коллег по ГОУ, кто финансирует подготовку к военному перевороту; прошел слух, что посол рейха в Испании нелегально прибыл в Буэнос-Айрес и имел ряд тайных встреч с военными; однако слух — он и есть слух, не пойман — не вор. (Гиммлер, Риббентроп и Боле, однако же, именно в это время старались делать все, чтобы создать для союзников «болевую точку», подобную Италии, которая вывалилась из войны. Следовательно, версия, бытующая среди части аргентинских историков, о том, что посол передал военным чемодан с золотом, отнюдь не лишена права на существование.)

Следует также помнить, что тайная активность ГОУ наращивалась по мере того, как комиссия сената по расследованию антиаргентинской деятельности нацистов собирала все большее количество документов, из которых явствовало, что законспирированное гитлеровское подполье во главе с резидентом НСДАП Зандштете и натурализовавшимся немцем Людвигом Фрейде, ведет активнейшую подрывную работу в пользу присоединения Аргентины к странам «оси».

Когда президент был свергнут, ГОУ одержала победу и привела к власти генерала Рамиреса, желаемого единства нации, однако, достигнуто не было, ибо голоса в правительстве разделились: министр иностранных дел адмирал Сегундо Сторни выступал за блок с союзниками; ему противостоял близкий друг Перона полковник Энрике Гонсалес; большинство кабинета заняло выжидательную позицию.

Тем не менее работа комиссии сената по расследованию антиаргентинской деятельности была прекращена, документы вывезены в генеральный штаб; любое упоминание в печати об этом было запрещено и нещадно вымарывалось цензурой.

Государственный секретарь США Кордэлл Хэлл направил Сторни беспрецедентное по своей резкости послание — «в стране растут нацистские тенденции»; Сторни пытался смягчить удар с севера, заверив Белый дом, что новый режим всей душой ненавидит тоталитаризм, симпатизирует союзникам, но не может вступить в войну на их стороне в силу внутренних обстоятельств, сложившихся в Аргентине, — отнюдь не по ее вине, добавил, однако, он.

Когда генералы разрешили опубликовать оба эти письма и ознакомить народ с текстом ноты государственного секретаря США Хэлла, в стране разразился взрыв: так еще никто и никогда не смел говорить с аргентинцами. Адмирал Сторни был снят, на его место назначили генерала Альберто Жильбера, а пост министра внутренних дел занял ультраправый генерал Луис Пелингер, который сразу же обрушился на левых, загнал в подполье коммунистическую партию; не скрывая, высказывался в поддержку нацистов и их «героической борьбы против мирового большевизма»; провел закон о контроле над средствами массовой информации. Генерал метался, как слон в лавке, наводил террор; Перон в это время был в тени, отошел в сторону, посиживая в кафе «Дель Молино» напротив Конгресса и в маленьких барах на улице Флорида, прислушиваясь к тому, что говорят люди, — по традиции именно в этих местах аргентинской столицы вызревало общественное мнение.