— Что касается запахов, — усмехнулся Штирлиц, — то надо обращаться к штурмбанфюреру СС фон Голесофф, он различал нюансы, мог сказать, из каких трав нагнали мед, с каких угодий — горы или равнина, Альпы или, наоборот, Тюрингия. Все «Шанели» различал по номерам и составлял психологический портрет женщины, которая интересовала Шелленберга, по ароматам, какие хранил ее бельевой шкаф; довольно любопытно, нет?

— Следы надо искать в Мюнхене, — хмуро заметил Роумэн.

— Почему именно в Мюнхене?

— У нас в Америке пока еще привлекают к суду за клевету и диффамацию, надо быть очень осторожным с обвинением кого-либо в чем-то… Объясню позже.

— Кого намерены обвинить?

— Я же сказал: объясню позже, когда и если соберу достаточно документов, которые можно квалифицировать как улики. Неопровержимые улики… Этот Пепе… Понимаете, Крис… миссис Роумэн сказала, что глаза его были полны сострадания, когда он наблюдал за тем, как ее мучил какой-то немец… Неизвестный мне немец… Как он задавал ей гнусные вопросы, упивался ожиданием ответа… Женщина чувствует острее нас, Кр… миссис Роумэн — особенно.

— Вам приятно называть жену именно миссис Роумэн? — спросил Штирлиц. — Или — так надо?

— Не знаю… Она как спасательный круг в шторме… Мне приятно сознавать, что она и я — одно целое. А вообще не суйте свой нос не в свое дело. Спрашиваю — отвечайте. И все. Ясно?

— Я теперь стал сильный. Пол, выздоровел. Врежу в ухо — только пятки засверкают.

— Это как? — усмехнулся Роумэн.

— Очень просто. Опрокинетесь на спину, а каблуки ваших туфель, скрывающие розовые пятки, на какой-то миг окажутся у меня перед глазами; когда противник повержен — в глазах высверкивает от радости. Ответ понятен, нет?

— Вполне. Но ваше смешное выражение напоминает перевод поговорки. Чьей только?

— Как это чьей? — удивился Штирлиц. — Конечно, русской… Ладно, давайте дальше про Пепе и миссис Роумэн…

— Черт с вами, называйте мою жену Крис… Мне вообще-то неприятно, когда ее так называет кто бы то ни было, кроме меня.

— Разъяснением удовлетворен, — улыбнулся Штирлиц.

— Так вот, доктор, у меня создалось впечатление, что этот самый Пепе прилетел из Штатов… У него есть акцент, едва угадываемый акцент, но я убежден, что это отнюдь не ваш немецкий. И не испанский.

— Итальянский?

— К этому я и веду.

— Мафия?

— А почему бы и нет?

— Ваши службы используют мафию?

— Нет, — ответил Роумэн; задумавшись на мгновение, поправил себя: — Скажем лучше так, что мне это неизвестно.

— Шелленберг считал, что ваши люди из ОСС контактировали с мафией в Сицилии… В сорок третьем… Нет?

— Этого не может быть. У нас была информация, что ряд мафиози был завязан на Муссолини… Мы бы не стали иметь с ними дело, это против правил.

Штирлиц внимательно посмотрел на Роумэна, потом рассмеялся:

— Вы мучительно боретесь с самим собой: верить мне или нет. Пол. Вы ответили, как дилетант… По поводу «правил»… Что, использование Гаузнера — это по правилам? Или этого самого таинственного генерала Верена. Ладно, у вас будет время еще и еще раз подумать о моих словах… Лицо Пепе никогда и нигде вам не встречалось? Убеждены?

— Убежден.

— Крис описывала вам того мерзавца, который с ней работал в его присутствии?

— Садист…

— Они все садисты… Они считали себя рыцарями национал-социализма, которым надо переступать через самих себя, через сентиментальность и сострадание во имя третьего рейха… Это был очень сложный комплекс. Пол. Они плакали над больным котенком, которого замечали в развалинах после бомбежек, и спокойно наблюдали за тем, как на снегу замерзал лауреат Нобелевской премии фон Осецки; ведь он посмел выступить вместе с Тельманом против наци, чего ж его жалеть, сорняк, необходимо выполоть. Жестоко, конечно, но ведь это делается во имя здоровья нации… Вот такая штука. Пол…

— Она не могла мне описать его, доктор… Я не смел просить ее, вы, надеюсь, понимаете состояние женщины…

— Я понимаю… Можете достать фотографии людей из центрального штаба гестапо?

— Думаю — да.

— Это замечательно. Можете достать фотографии людей НСДАП, работавших в Австрии до аншлюса?

— Их же были сотни тысяч…

— Значительно меньше. Меня интересуют люди гестапо и СС, типа Скорцени и его группы, Кальтенбруннера и его окружения, Эйхмана и его приближенных… Кальтенбруннера повесили, Эйхман скрылся, Скорцени получает на завтрак поредж со сливками в вашем лагере, судом не пахнет… Австрийские наци были совершенно особыми, они были вхожи в рейхсканцелярию, фюрер был неравнодушен к австрийцам, как-никак своя кровь…

— Вы хотите, чтобы я показал Кристе все фотографии и попросил ее опознать того мерзавца?

— Да. А если вы сможете найти какие-то материалы по поводу мафии… Если информация Шелленберга не была липой, если Донован или Даллес действительно пытались использовать синдикат[27] в своих целях, — в общем-то, не сердитесь. Пол, это по правилам, по их правилам, — тогда мы сможем выйти на Пепе.

— Но если это случится, хотя, ясное дело, все это чертовски трудно, тогда, значит, существует государство в государстве, доктор… Вы хотите в этом убедиться?

— Лучше бы этого не было. Пол.

— Я тоже так считаю.

— Может, тогда и не искать?

— Не провоцируйте меня. Сверкнут ваши ноги.

— Пятки, — поправил Штирлиц. — Если уж цитируете, то делайте это грамотно…

— Сидят два человека разных национальностей на берегу мутной реки и говорят об ужасах… Ваша настоящая фамилия, доктор, как звучит?

— Красиво.

— Я хочу конкретики…

— Перестаньте, Пол… Вы прекрасно обо всем догадывались, только поэтому и решились поверить мне… В определенной, понятно, мере… Во время войны был полковником русской разведки… Был внедрен к Шелленбергу… Да, по документам штандартенфюрера Штирлица, все верно… Против Даллеса и обергруппенфюрера СС Вольфа я работал под фамилией Бользена. В этой работе мне помогала, в частности, Дагмар Фрайтаг. За это ее убили, повесив на меня дело. И Рубенау тоже убили… Это сложная и малопонятная история, почему Мюллер поступил именно так… Темная история, которая была, как это ни странно, спланирована впрок, загодя, на сегодняшний день. Зачем? Вот чего я не могу понять…

— Почему вы не пришли в свое представительство и не сказали, кто вы?

— Назвали бы мне адрес нашего представительства в Мадриде — пошел бы.

— Отчего вы не предприняли попыток уйти во Францию? Сесть на пароход?

— Я встал на ноги всего как полгода… То есть смог передвигаться без костыля и палки… У меня был задет позвоночник, вот в чем штука… Семь пуль… Я еще ковылял, когда Черчилль выступил в Фултоне, Пол… И потом — на какие деньги я мог рискнуть идти через границу во Францию? У меня даже на автобус не хватало, чтобы доехать до Сеговии… Мне давали на кофе, булку и кусок сыра. Это все. Меня разрабатывали, я был так или иначе обречен, они бы — те, кто верен Мюллеру, — вычислили меня до конца… Если бы я пришел в ваше посольство и сказал, что я из русской разведки, имя и звание такое-то, член партии коммунистов… Вы бы устроили мне бегство из Испании?

— Вас бы начали проверять.

— Верно. Это и приблизило бы мой конец. Вспомните Эйслера и Брехта…

— Это был амок, доктор… Произнесите еще раз ваше имя…

— Максим.

— Макс по-немецки. По-испански Максимо… Словно бы вам загодя придумывали имя для работы в Германии и Испании…

— Не считайте разведку всемогущей, Пол.

— Не буду, Максим… Так вот, Маккарти успокоился, Америка была шокирована, это все сойдет на нет, мы не можем позорить себя в глазах мира, — Роумэн сказал это словно бы самому себе, убеждающе, с болью.

— Ну-ну…

— Доктор, не надо спорить, я все-таки лучше знаю мою страну.

— Не буду, — ответил Штирлиц, закурив. — Если вы говорите, что с этим делом кончено, не буду. Рад ошибиться. Я очень радуюсь, когда ошибаюсь в лучшую сторону.