— Откуда у вас эта банкнота, Хофманн? — спросил Финн.

— А у меня таких много, — спокойно ответил тот.

— Где они?

— Дома. В железной коробке, дома.

Однако в коробке нашли только шесть золотых монет по двадцать долларов каждая.

— Речь ведь шла об ассигнациях, — заметил Финн, — а не о монетах.

— Золото — есть золото, — ответил Хофманн. — Это то, что я называю ассигнацией… Я говорил именно об этом.

…Вообще, в квартире нашли мало из того, что хоть отдаленно могло скомпрометировать Хофманна: лишь несколько карт, которые бесплатно раздаются на заправочных станциях, — штат Нью-Джерси, где находился дом Линдбергов, и Массачусетс — там, по словам «Джона», в прибрежных водах на яхте должен был находиться ребенок.

Однако во время обыска агент Сиск заметил некоторые особенности в поведении Хофманна: хотя тот был совершенно равнодушен, в моменты, когда считал, что на него никто не обращает внимания, приподнимался со стула и поглядывал в окно.

— Что вас там интересует? — спросил его Сиск.

— Ничего, — ответил Хофманн, испуганно сжавшись.

Сиск посмотрел в окно, не заметив ничего примечательного, кроме разве гаража. Из окна спальни к крыше гаража тянулся провод. Хофманн объяснил, что провод составляет часть системы сигнализации, которую он установил: «Отпугнет воров, если попытаются украсть машину». Чтобы продемонстрировать работу, он нажал кнопку рядом с кроватью: гараж осветился.

— Вы там прячете деньги? — спросил Сиск.

— Нет, у меня вообще нет денег.

Обыск дома, продолжавшийся двенадцать часов, подтверждал невиновность Хофманна.

И тогда агенты полиции перешли в гараж.

Через два часа, после тщательного осмотра пола, стен и потолка, один из агентов приподнял доску стены, как раз над верстаком; за доской было узкое углубление, в котором лежало несколько пакетов, завернутых в газету; сыщик осторожно достал свертки и начал их разворачивать; в них оказались пачки банкнот из выкупа Линдберга.

Потом обнаружили — в жестяном бидоне еще один тайник; там хранились такие же свертки; все номера серий совпадали со списком банкнот, помеченных казначейством.

…Увидев деньги, Хофманн не дрогнул:

— Это не мои деньги. Они принадлежат моему другу Исидору Фишу.

Затем он продолжил свои объяснения под стенограмму: «Фиш был моим компаньоном в бизнесе, связанном с кожей, потом вдруг решил играть на бирже; не повезло. Я дважды давал ему деньги в долг; у Фиша плохое здоровье, и в рождество он уехал в Германию повидаться с родителями; перед отъездом попросил сохранить до его возвращения кое-какие вещи; откуда я знал, что там?!»

— А где сейчас Фиш?

— Умер, — спокойно ответил Хофманн. — В Лейпциге. Шесть месяцев назад».

— Фиш был жив, — заметил Штирлиц, когда Мюллер оторвался от документа. — Вы подписали лжесвидетельство, дав ответ на запрос криминальной полиции.

Мюллер помял лицо жесткими пальцами:

— Располагаете документом?

— Конечно, — ответил Штирлиц.

— Какой мне был смысл давать лжесвидетельство?

— Не знаю, — Штирлиц пожал плечами. — Впрочем, в документах есть место, которое оставляет поле для фантазии…

— То есть? Говорите ясней!

— Фрау Анна Хофманн, жена бандита, была в рейхе… Она встречалась с чинами полиции… А матери — до ареста — Хофманн написал, что скоро вернется в Германскую империю по амнистии, — он же член «Стального шлема»…

— Уж не хотите ли вы сказать, что фрау Хофманн встречалась и со мною? — спросил Мюллер.

И Штирлиц ответил:

— Хочу.

«…В канун рождества 1918 года Бруно Рихард Хофманн вернулся с войны.

Не только в его родной деревне Каменз, но и во всей Германии невозможно было найти работу, не хватало продовольствия, будущее сулило мало надежд: «во всем виноваты левые!» Несмотря на то, что Рихарду к тому времени исполнилось только девятнадцать, он уже два года прослужил пулеметчиком в специальной группе войск, «часть особого назначения» (или — любовно — «головорезы»).

В марте 1919 года он начал жизнь профессионального бандита. В первой краже Хофманн «служил» лестницей: на него встали сообщники, чтобы проникнуть в окно второго этажа дома бургомистра, тот отказался добром отдать золото (получил письмо — два крута, овал, квадратик). Затем Хофманн напал на двух женщин, которые везли в детских колясках продукты, в то время строго лимитированные, им дали по карточкам на декаду.

Он был задержан, изобличен и приговорен к четырем годам тюремного заключения; в 1923 году выпустили на свободу; в июне снова осудили по обвинению в продаже краденых вещей; через два дня он совершил побег и исчез из Каменза, чтобы появиться в Соединенных Штатах…»

— И последнее, — заключил Штирлиц, — после того, как полиция нашла номера ассигнаций, полученных Хофманном от учителя Кондона, после того, как было доказано, что лестница сделана им, лично, дома, после того, как старый учитель опознал его и был вынесен смертный приговор, Анна Хофманн начала кампанию в его защиту, собирая в театрах тысячи немцев; эти люди платили деньги за освобождение соотечественника — под залог… Пришли золотые монеты и из рейха, группенфюрер… Их передал Анне Хофманн человек, которого вы знали… Вы подписывали характеристику на выезд в Штаты полицейского агента Скролдля… Этот документ тоже лежит в сейфе банка — я имею в виду подлинник… Ну, а что потом случилось с полковником Линдбергом, вы знаете… Вот этого-то вам американцы никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не простят…

(Однако ни Штирлиц, ни Мюллер не знали, что в Лондоне к Линдбергу подошли люди рейхсляйтера Гесса: «Если вы поддержите наше движение, мы гарантируем безопасность вашего младшенького; мы умеем охранять тех, кто к нам добр; в этом безумном мире, полном фанатиков и бандитов, пора навести порядок, мы в силах это сделать, подумайте над нашим предложением, оно исходит от сердца».

И Линдберг не отверг это предложение…

Мир полон тайн, когда-то будущее прольет свет на прошлое, да и под силу ли ему это?!)

— Штирлиц, это бред! Понимаете?! — Мюллер сорвался на крик. — Я никогда не покрывал этого самого Хофманна!

— У вас есть право опровергать подлинность документов, группенфюрер, — ответил Штирлиц. — Судить-то вас будут в условиях демократии, гласно, с экспертизой… Опровергайте, если, конечно, сможете… Вы правильно заметили в начале нашего собеседования: кое-кому в Штатах вы бы сейчас понадобились — кладезь информации… Но трагедия Линдберга даже этим людям не позволит спасти вас: эмоции порою страшнее самых страшных фактов. Увы, но это так. Нет?

— Где же эта чертова Вилла Хенераль Бельграно? — пробормотал Роумэн, не отрываясь от карты. — Мы же где-то рядом! Вот укрылись, гады, даже сверху не найдешь…

— Вы верно прокладывали курс? — спросил Гуарази.

— Полагаю, что да, — сказал Роумэн и снова прилип к стеклу кабины: горы и леса, леса и горы, ни дорог, ни домов, ржавые дубравы, зимние проплешины на вершинах, безмолвие…

Пилот снял наушники, протянул Гуарази:

— По-моему, вас вызывают… Говорят похоже, но это не испанский, просят Пепе.

Гуарази, не скрывая радости, — таким Роумэн видел Пепе впервые — тронул его за плечо:

— Это включились наши! Молодцы! Лаки появляется в самый последний момент. Это его стиль… Как в хорошем кино…

Он присел между пилотом («Меня зовут Хосе, если захотите обратиться ко мне дружески, а не как к командиру, я — Хосе») и Роумэном, прижал наушники, прокричал:

— Слушаю! Это я!

— Говорит Хорхе, — голос был бесстрастный, отчетливо слышимый, говорил на сицилийском диалекте. — Не кричи так громко. Если плохо слышишь, прижми наушники…

И Гуарази сразу же понял: на земле не хотят, чтобы кто-либо слышал то, что ему сейчас скажут.