Надя улыбнулась и сунула в рюкзак мафон, SD-флэшку с записями, моток пластита, фонарик, упаковку бенгальских огней, оставшихся от дня рождения, и рисовальный баллончик с краской. Биологу мозгов не хватит додуматься до таких прибамбасов.

Мозгов, как выяснилось, у биолога хватало. В люк спускалась пластитовая веревочная лестница, а вход в один из тоннелей перекрывала куча булыжников. На пустоши камней нет, одна трава. Где он их взял? И как сюда притащил? Сверху сбросил, догадалась Надя. Биолог, смущаясь, подтвердил её догадку:

— Я их у скал насобирал, там много. В багажник сложил, привёз, вниз покидал, туннель пометить. Грохоту было… Мёртвый в гробу испугается. Здесь вообще-то можно по любому туннелю идти, он как менуэт услышит, сразу прибегает. Ну, то есть, появляется.

— Ка… какой менуэт?

— Боккерини.

«Собачка» любит классическую музыку. Вот кто бы мог подумать… А она эстраду притащила, две флэшки… Нет, всё-таки они с Юозасом два сапога пара. А язык музыки понятен во всех галактиках. Так может, и эстрада понравится…

***

Вслед за биологом Надя протиснулась в туннель. Юозас шёл быстро, словно торопился куда-то. К кому-то. Туннель заканчивался тупиком. Юозас неожиданно засвистел. Надя никогда не слышала классическую музыку в таком исполнении. Менуэт Боккерини. А он красиво свистит, вот бы так научиться…

На свист никто не появился, и у Нади отлегло от сердца. Юозасу просто померещилась эта космическая собака, такое иногда случается со звездолётчикам, Надя об этом читала. Правда, он не звездолётчик, но всё равно…

— И что теперь? Что мы будем делать?

— Подождём, — улыбнулся Юозас. — Он осторожный. Мы с ним друг к другу знаешь сколько привыкали? Вот как с тобой. Я тебя поначалу боялся. Ты неприступная такая… была.

— А сейчас?

— И сейчас. Я и сейчас тебя немножко боюсь. И люблю, — признался Юозас.

— Тоже немножко?

— Давно. Я ему о тебе рассказал.

Так. Это уже интересно. Магифреническое сознание, вера в высшие магические силы…

— Ну и что ты ему рассказал? У нас же… не было ничего. В шахматы играли.

— Рассказал. И про шахматы. И что — не было.

Надя села с ним рядом на неудобный, в бороздках, пол, понимая неправильность происходящего. Нашли, понимаешь, место и время….

Её магнитом тянуло к биологу, а он не обращал на неё внимания. Как каменный. Когда она, обмирая от ужаса, постучалась к нему в каюту, и потом, когда бегала к «арестанту» каждый вечер и разучивала шахматные дебюты, Надя не помышляла о любви. Ей просто было хорошо — оттого, что рядом был мужчина, заботливый, внимательный, понимающий. Если бы он протянул к ней руку, она сбежала бы и больше не пришла, мучаясь одиночеством… и сгорая от любви.

Город

Наде исполнилось тринадцать, когда умерла мама. На похороны приехала сестра отца, Надина родная тётка, которая у Кисловых прежде не бывала. Упрекнула брата: жену не жалел, заездил, до срока в землю легла. За поминальным столом лихо опрокидывала рюмку за рюмкой и, захмелев, гладила Надю по чёлке, как маленькую, и причитала: «Моя ты сиротинушка, горе горькое, как жить будешь…».

Говорливая, шумная, бесцеремонная, она прогнала поселившуюся в их доме тоскливую пустоту. Без конца гоняла Надю, не давая девочке присесть: «Поди в подпол слазь, сала принеси, да огурцов солёных, водку-то нечем закусывать, подчистили всё… Огурцы-то есть у вас? Да разом-то всё не тащи, вдругорядь слазишь. Торопыжка… Надь, за хлебом сбегай, возьми буханок пять, не хватит хлеба-то, народу-то собралось огогошеньки… С посудой-то не управлюсь одна-то, давай помогай, я мыть буду, а ты вытирай… Что ты её гладишь-то, ты до блеска три, посуда блеск любит. Мать-то не научила, видать. Спасибо скажи, что у тебя тётка есть. Чего стоишь, рот разинула, неси вот картошку на стол, да руками-то не хватайся, прихваткой бери, горячая она…»

Надя не понимала, чему её не научила мама, за что надо говорить спасибо, почему она сиротинушка и что означает заездил. От тёткиных поручений у неё гудели ноги, а отдохнуть не получалось, зато не оставалось времени переживать и думать, «как жить». Тётка ей нравилась. Хорошо бы она осталась у них насовсем. Тогда в доме не будет так одиноко. Но Галина уехала, наказав брату держаться, а племяннице хорошо учиться и не срамить отца. Слово «срамить» было нехорошее, стыдное, и относилось, наверное, не к учёбе. Надя не поняла, к чему.

— Пап, а почему тётя Галя у нас жить не осталась?

— Потому что у неё свой дом. Домой уехала.

…Они с отцом договорились держаться, не плакать и не скулить. Дом в Кудинове, где всё напоминало о прошлой жизни, о прошлом счастье, — дом продали без сожалений и перебрались в город. В посёлке, где все друг друга знали, и здоровались, и в гости ходили — с пирогами на Новый год, с куличом на Пасху, с песнями на Первомай, — в посёлке они были своими. А город своим так и не стал. В восемнадцатиэтажном доме, где отец купил квартиру, никто никого не знал, только соседей по лестничной площадке. Это было непривычно. И немного страшно. Кто там, за стеной? Надя не спрашивала отца, но была уверена, что он чувствует то же самое.

Ещё она боялась лифта — с тех пор, как однажды застряла в нём, и полчаса нажимала на все кнопки, плакала и не знала, что делать. Её спас сосед, позвонил лифтёру. С тех пор она поднималась на свой двенадцатый этаж пешком, считая шаги. А с соседом дружила. Заслышав, как в замке поворачивается ключ, он всегда выходил на площадку. Интересовался, как у неё дела в школе, не обижают ли её в классе, новенькая как-никак. Угощал Надю конфетой и уходил к себе. Конфету брать было неловко, она ведь уже большая, а сладким угощают малышей.

Надя разглаживала фантик, каждый раз другой, у неё накопилась целая коллекция, а дядя Миша стал своим, как дядя Витя из Кудиново, с которым отец иногда перезванивался. Эти посиделки на лестничной площадке стали отдушиной для обоих. Надя рассказывала дяде Мише об одноклассниках, о том как Сашка Возов натёр доску сухим мылом. Её весь урок отмывали дежурные, урок был сорван, математичка злилась, а все радовались. А в воскресенье они поедут на экскурсию в Гребнево, в старый город, на автобусе, всем классом… Дядя Миша слушал с интересом, задавал вопросы и кивал головой. А папа слушал вполуха, потому что очень уставал на работе, и Надя не загружала его своими проблемами, решая их с дядей Мишей по мере поступления.

В феврале у тётки Галины случился инфаркт, из Чебоксар пришла телеграмма: «Вашей сестры обширный инфаркт зпт состояние тяжёлое зпт ухаживать некому тчк приезжайте». Отец обещал вернуться через две недели. Найдёт сиделку или договорится с соседями, заплатит, деньги никому не лишние. Сестра там одна, бросить её в беде он не может. Надя хотела сказать, что тётя Галя их тоже бросила в беде, но не сказала, молча смотрела, как отец собирает рюкзак.

— Ну что, дочь, сможешь жить самостоятельно? Справишься одна?

Отец так волновался за неё, словно уезжал на два года, а не на две недели. Надя кивала, обещая вовремя ложиться спать, не ходить дома в «уличной» одежде, не нахватать двоек, не провалиться под лёд, не устроить пожар и не спалить квартиру к чертям.

Вечер

Вечер оказался ужасным. Ужинать без папы не хотелось, уроки Надя делала поминутно выскакивая в коридор: ей казалось, что щёлкнул замок. Из окна немилосердно дуло, вот тебе и новый дом, в. Кудинове у них дома было тепло, а здесь… Надо окна заклеить, как делала мама: по старинке, зато не дует и тепло. Надя поёжилась. Решено, завтра она купит оконную бумагу. Смотреть телевизор не хотелось, к окнам липла тьма, в стёкла ломился ветер, и казалось, что они прогибаются. Надя не выдержала и постучалась к дяде Мише.

Выслушав о тёте Гале и о папе, который вернётся через две недели, сосед похвалил её за самостоятельность, отцовским голосом спросил, сделаны ли у неё уроки на завтра, и предложил поужинать: