Таким образом, в шести днях пути от Грамвусы странники, надо полагать, очутились где-то у второго корня пелопоннеского зуба — полуострова Мани с мысом Тенарон. И увидели картину, от которой, вероятно, еще сильнее пали духом. Полуостров Мани, врезающаяся в Средиземное море гряда угрюмых обветренных скал, — один из самых мрачных и суровых уголков Греции. На суше он почти совсем отрезан от остального Пелопоннеса острыми гребнями Тайгетских гор. С моря вашему взгляду представляется опаленное солнцем, зловещее, серовато-коричневое нагромождение крутых утесов и ущелий, с обделенной зеленью центральной грядой. Сам мыс Тенарон не может похвастать ни красотой, ни величием. Груды зазубренных скал спадают в море, где их встречает сварливый прибой. Недаром греческая мифология помещала у Тенарона вход в ад. Через одну из здешних пещер путник мог попасть в преисподнюю.

«Паства дневная с ночною сближается паствой»… Может быть, говорил я себе, есть какая-то связь между загадочной фразой Улисса и этим входом в Аид? Мы лишь очень приблизительно представляем себе, каким представлялся мир жителям Греции конца бронзового века. Судя по поэмам Гомера и творившего примерно в одно время с ним Гесиода, они считали, что живут на материке, окруженном вечно текущей рекой Океан. Над головой у них высилась на колоннах опрокинутая чаша небес. Под землей помещалась глубочайшая бездна; целый год понадобился бы падающему камню, чтобы достичь преисподней, где обитали тени умерших. Когда светило в конце дня уходило за горизонт, его лучи на короткое время озаряли мрачное подземелье. Эллинам представлялось, что солнце затем плыло по реке Океан на небесном челне в виде золотой чаши и на рассвете вновь появлялось на востоке, чтобы повторить свое повседневное странствие по небосводу.

Может быть, для древнейших греков обитаемый мир кончался у западных рубежей самой Греции? И как отразилось бы такое воззрение в географии «Одиссеи»? Гомер упоминает много стран на востоке — Египет, Сирию, Кипр; в микенскую эпоху греки жили и на другом берегу Эгейского моря, принадлежащем теперь Турции. А про западные земли в «Одиссее» почти ничего не сказано. Упоминается Сицилия — возможно, позднейшее добавление к тексту, — вот и все. Даже западные области Греции описаны смутно, как если бы они помещались на краю известного мира. Если в те времена, когда складывался древнейший фольклор, географический кругозор людей кончался у западных рубежей Греции, мы вправе помещать здесь берег реки Океан, у которого солнце садилось в золотой челн, мельком осветив преисподнюю. Именно так мог воспринимать происходящее человек, стоящий на мысе Тенарон, в крайней южной точке Греции, провожая взглядом солнце, когда оно ныряло в море на неведомом и загадочном западе. Тогда обретает смысл и представление о Тенарской пещере как о вратах Аида. Мыс находился на границе между обитаемой землей, рекой Океан и мрачным царством мертвых. И становится понятно, почему, согласно «Одиссее», здесь «паства дневная с ночною сближается паствой», ведь с исчезновением солнца выходила из сумрачного подземелья ночь.

Именно так рассуждал Гесиод, связывая конец дневного пути солнца с краем света и входом в Аид. Он даже пользовался чуть ли не теми же словами, что и Гомер, описывая это место:

Тенарон был, так сказать, естественным краем света. В буквальном смысле он являлся крайней обитаемой точкой материковой Греции, и знаменательно, что мыс, впоследствии посвященный Посейдону, прежде был посвящен богу солнца Гелиосу. Согласно песне, которую приписывали Гомеру, но теперь считают творением другого, более позднего поэта, здесь находился «приморский город Гелиоса, радующего смертных, бога, чьи многорунные овны вечно пасутся и размножаются». Не здесь ли кроется объяснение таинственных стад в месте сближения дня и ночи, где «работник плату двойную… мог получить, выгоняя пастися днем белорунных баранов, а ночью быков криворогих»? В контексте «Одиссеи» оконечность полуострова Мани — мыс Тенарон — представлялся мне еще одним пунктом, где миф и легенда перекликались с реальными событиями в передаче Гомера.

Вновь возникла нужда в какой-нибудь перекрестной ссылке, подтверждающей догадку, что мы все еще идем по следам Улисса. И подтверждение было получено 22 июля, когда мы нашли гавань, подобную каменному мешку. Утром мы вышли из Порто-Гайо, надежно укрытой бухты на восточной стороне Тенарона, однако слишком широкой, чтобы выход из нее могли запереть бросающие камни лестригоны. Огибая мыс, мы прижимались чуть ли не вплотную к скалам, ища нетерпеливым взглядом знаменитые ворота в преисподнюю. Но либо пещера была слишком мала и мы ее проглядели, либо, если верить недавно возникшей гипотез, она помещалась не на уровне моря, а над берегом бухты Асомати к востоку от мыса. Ученый и путешественник, профессор Гринхэлдж, пишет в книге «В недрах Мани»:

Итак, профессор Гринхэлдж тоже на деле увидел нечто куда менее внушительное, нежели то, что нарисовало поэтическое воображение. Врата ада оказались маленькой пещерой, а не зияющей каверной. Какими их расписывали древние, такими они остались и в легендах. Мы снова столкнулись с тем, чему нас научила Троя, а заодно впервые на нашем пути возник человек, коему предстояло сыграть ключевую роль в дальнейших поисках. Павсаний, которого, по словам Гринхэлджа, разочаровало отсутствие на Тенароне хода, ведущего в ад, был греческим ученым; он тоже искал в Греции следы гомеровского мира, но занимался этим восемнадцать столетий назад, во времена римского императора Адриана. Ему принадлежит остроумное наблюдение, сыгравшее важную роль в работе нашей экспедиции: Павсаний отметил еще одни врата ада, значением которых для географии «Одиссеи» часто пренебрегали, потому что они вроде бы не укладывались в общий контекст. А между тем идея Павсания отлично вписалась в ряд наших открытий.

После Тенарона берег Мани поворачивает на север. Галера послушно повернула следом, и команда продолжала высматривать каменный мешок. Бухта Мармарис в двух милях от мыса не оправдала наших надежд. Правда, один рукав ее был с двух сторон огражден скалами, однако он напоминал очертаниями крутую дугу и в глубине упирался в пологую долину, откуда спускалась тропа к источнику на берегу. Идеальное место для купальщиков — и совсем не то, что искали мы. На высотах над бухтой шло тщательное восстановление сельских построек прежнего типа. Архитектура маниотов как нельзя лучше отвечает природе полуострова: их дома напоминали крепости. Маленькие окна в толстых каменных стенах обеспечивали хороший угол обзора для стрельбы и защиты массивных дверей, призванных выдержать вражеский штурм. Для наблюдателей были сооружены сторожевые башни; парапеты защищали стрелков и других воинов, которые сбрасывали камни на голову противника, пытавшегося поджечь двери, или поливали его кипящим маслом и водой. Любой армии было бы непросто вести уличные бои в маниотском селении; однако эти миниатюрные крепости предназначались не для устрашения чужеземных интервентов. Маниоты подчас окружали свои селения крепостной стенной потому, что опасаться следовало собственных соседей. Клан воевал против клана, род враждовал с родом, точно хорьки в мешке. Трудно представить себе более жестокосердные общины. Люди строили дома, держа в уме убийства, засады и вылазки врагов, живущих на той же улице.