– Ну ничего, ничего. – Данло придвинулся к Тамаре и обнял ее. – Все хорошо.

Она молчала, прильнув к его груди. Он касался губами ее головы, вдыхая милый запах ее волос и горечь пота, стекающего по шее. Потом Тамара освободилась, встала и с невероятной быстротой стала тушить свечи. Легкий шипящий звук повторился тридцать три раза, и по комнате поплыл тошнотворный запах разогретого воска. Стало совсем темно, если не считать проникающего в окна звездного света.

При этом свете, слабом и холодном, Данло увидел, как Тамара, подойдя к вазе с рододендронами, вынула один цветок и переломила его стебель. Она взяла Данло за руку, сунула цветок в нее и сказала:

– Мне очень жаль – мы и правда были совсем близко.

В ту же ночь, когда они спали на шкурах в каминной, Тамара начала видеть сны. Данло проснулся от того, что она ворочалась, и стал гладить ее шелковистые волосы, вслушиваясь в ее тяжелое, неровное дыхание. Потом она принялась жалобно стонать и шептать странные, непонятные ему слова. Когда дело дошло до крика, Данло легонько прижал пальцы к ее губам, чтобы ее дух не вышел наружу и не заблудился во тьме, чтобы никогда, быть может, не вернуться обратно. Чувствуя пальцами ее жгучее дыхание, он склонился над ней и поцеловал ее разгоряченный лоб.

– Ш~ш, ми алашария ля, шанти, шанти, – прошептал он. – Усни, моя женщина, усни.

Но она так и не уснула – вернее, не погрузилась в прохладный, глубокий, целительный сон без сновидений, единственный подлинный сон, доступный человеку, как думают алалои (и цефики). Ее мучили яркие, бросающие в дрожь и пот видения. Ближе к утру она проснулась, крича и цепляясь за Данло, а потом припала к его груди и разрыдалась. Немного придя в себя, она дрожащим голосом рассказала ему свой сон, в котором дралась на ножах с каким-то безглазым мужчиной.

Она сказала, что убила его. Под небом, где горели три луны, полные и красные, как капли крови, она вонзила в безглазого свой нож и вырезала сердце у него из груди.

– Это было так реально, – сказала она. Они сидели на шкурах, и Данло держал ее за руки, а она со слезами на глазах говорила: – Никогда еще у меня не было такого реального сна.

Данло, выслушав ее рассказ, обратил особое внимание на три зловещие луны, под которыми Тамара, охваченная ужасом и ликованием, вела свой смертельный бой. По их конфигурации – Тамара сказала, что они стояли на небе низко, образуя равнобедренный треугольник, – он определил, что ей приснились знаменитые красные луны Кваллара. И это было странно, поскольку Тамара сказала, что никогда не видела фотографий этой мрачной планеты и не знала, что у Кваллара вообще есть луны.

– Все это было как будто не во сне, а наяву, – говорила она. – Когда я… убила этого человека, я взглянула на луны и почувствовала силу их притяжения. И кровь на ноже почувствовала, такую влажную, теплую – ужас, ужас. Как будто я бодрствовала во сне и переживала этот жуткий бой миг за мигом и не могла проснуться, потому что и не спала вовсе. Я переживала это раз за разом. Не знаю, как такое возможно, но это было так реально – слишком реально, чтобы не быть реальностью, вот что меня пугает. Я до сих пор ощущаю в ладонях его сердце, скользкое, окровавленное. И живое – оно еще билось, когда я взяла его в руки. Я не могу этого забыть, Данло, я никогда не забуду.

Она не отрываясь смотрела Данло в глаза и сжимала его руки в своих, как будто хотела убедиться, что в самом деле проснулась и он столь же реален, как твердые паркетины, на которых они сидели.

– Ты знаешь что-нибудь о шестнадцатом состоянии мнемоники? – спросил ее Данло.

– Не помню точно.

– Мнемоники называют его возвращением-сном. В нем, как и в шестьдесят первом, человек переживает заново какой-то момент своей памяти, но не наяву, а во сне. Возможно, ты просто перешла из одного режима возвращения в другой.

– Но если это только сон, значит, то, что мне снилось, нереально.

Тамара заглядывала ему в глаза с надеждой потерпевшего кораблекрушение, который ищет в небе знакомую звезду. Страх, переполнявший ее, передавался и Данло.

– Иногда сны бывают реальными, – тихо заметил он. – Иногда нам снится то, что мы помним. В состоянии возвращения-сна эти воспоминания так реальны, что нам кажется, будто мы переживаем их снова. В каком-то смысле так оно и есть.

Время тут ни при чем. Времени вообще нет. То, что было в реальности, реально сейчас и всегда будет реальным.

Тамара поразмыслила над этим и сказала:

– Но я никогда не была на Квалларе. И никогда никрго не убивала – я знаю. Как может быть то, что я видела, не просто сном? Как это может быть реальной памятью?

– Не знаю.

– О, Данло! Если это память, то чья? Уж точно не моя – скажи, что не моя, ну пожалуйста!

Но Данло не мог этого сказать, потому что это было бы неправдой. При этом он не до конца понимал, откуда могла взяться у Тамары подобная память. Его сердце отсчитало сто ударов, а он все сидел, держа Тамару за руку и гладя ее по голове. Снаружи слышался неумолкающий шум прибоя, и Данло в тысячный раз подумал: она – не она. Уже много дней он твердил эти слова про себя, словно мантру. Она не она, она не она – это вздымалось и опадало у него в уме, как лрибой. Он зналз что в этих трех словах заключена какая-то глубокая правда.

Он понял это в тот же момент, когда эта фраза впервые пришла ему в голову. Но только теперь, глядя на плачущую, потрясенную страшным сном Тамару, он понял, что эту правду следует понимать буквально, что это не метафора и даже не метафизическая формула, относящаяся к понятию личности.

Она – не Тамара. Эта мысль пронизала его как молния, и сознание того, что он знал это с самого начала, сделало боль еще острее. Его глаза это знали, и его руки, и ритмы его сердца. Данло потрогал ее волосы, ее смоченное слезами лицо. Это тело принадлежало не Тамаре, и память тоже, и душа. Но если так, то кто же она? Откуда она пришла? Что за душа у этой странной женщины, которая сидит, вцепившись в его руку, и ищет в нем разгадки тайны своей жизни?

Она та, кто она есть, подумдл Данло. Но она не человек – не совсем человек.

Да, она была нечто меньшее, чем человек, а может быть, и нечто большее. Как ни поразительно и ненавистно было для Данло это заключение, логика вела его к нему столь же уверенно, как кровавый след на снегу ведет охотника к раненому зверю. Данло от природы обладал логическим мышлением и любил логику, хотя и не выносил, когда другие использовали это опасное оружие в неблаговидных целях.

“Бритва нужна для того, чтобы бриться, – говорил ему фраваши, его учитель. – Чтобы исследовать аромат огнецвета, лучше воспользоваться носом”.

Логика – самое острое из орудий разума, но ей следует препарировать только то, правдивость чего подтверждают чувство и интуиция. Что, в сущности, мог подтвердить Данло?

Что Тамара – не та женщина, которую он любил в Невернесе.

Следовательно, она другая. Но что она такое? Вряд ли она могла быть слель-мимом. Если бы какой-то воин-поэт с помощью искусственных вирусов заменил клетки ее мозга своими нейросхемами, ее память и самоощущение были бы совсем не такими, как у реальной Тамары. Если бы ее мозг действительно исковеркали таким образом, она бы обязательно выдала это роботическим поведением, которое является отличительным признаком этого гнусного превращения человека в компьютер.

Вариант со слель-клоном Данло тоже счел невозможным.

Если бы кто-то похитил ее ДНК и вырастил из этой священной субстанции клон, похожий на реальную Тамару, ее, как все слель-клоны, наверняка запрограммировали бы для какой-нибудь нехорошей цели. Данло же за все время, проведенное с ней, не ощутил даже намека на подобное программирование. Кроме того, слель-клон, созданный из ДНК Тамары, имел бы точно такие же клетки, как она. Между тем они были другими – клетки Данло при каждом проникновении ощущали легкую, но жизненно важную разницу между этой женщиной и реальной Тамарой, и Данло верил в их интуицию. Для рационально мыслящего Данло признание этого факта было недюжинной смелостью, но в его жизни как раз настало время, когда в нем проросло чувство правды – чудесное свойство, заложенное в каждом человеке подобно желудю, из которого способно вырасти дерево ши.