Да, ее слеллировали, но не из материи, понял Данло, – не из ДНК. Ее слеллировали из моего сознания.

Возможно, что за те сорок дней, которые прошли до начала его испытаний, Твердь создала женщину, похожую на Тамару.

Для богини, безусловно, не составило труда впечатать в мозг этой женщины эмоции, привычки, моторные функции и фрагменты знаний, благодаря которым та смогла действовать, как копия человека. Даже воины-поэты и прочие геноинженеры умели делать таких людей, если считать эти бездушные существа людьми. Но Твердь совершила нечто гораздо большее – то, что не под силу ни геноинженерам, ни даже боголюдям с Агатанге.

Она создала почти из ничего сознание, почти ничем не уступающее человеческому. Для этого божественного акта Она использовала не голограмму и не компьютерную модель мозга Тамары, а память Данло – почти ничего помимо нее. Данло прекрасно помнил Тамару, ее реакции, ее манеры, ее мечты и еще миллион разных вещей – даже то, как она произносила свои любимые словечки, до предела растягивая гласные, чтобы продлить удовольствие. И Твердь должна была все это знать.

Она – почти она, подумал Данло. Я запомнил ее почти в совершенстве.

Уже под утро, когда Тамара наконец крепко уснула, он лежал рядом и смотрел, как она дышит во сне. Слушая ее дыхание, он думал об этой прекрасной женщине, созданной Твердью. Сознание человека, думал он, вещь гораздо более сложная, чем планета, которая вращается сейчас под ним, приковывая его к себе неодолимой силой тяги. Человеческий разум, эта мерцающая паутина из ста миллиардов нейронов и триллионов связующих синаптических каналов, принадлежит к наиболее сложным конструкциям вселенной – в некотором смысле он даже сложнее, чем нейросхемы, составляющие мозг галактических богов.

Вряд ли кто-нибудь, даже богиня, способен скопировать в совершенстве это благословенное творение. Любая попытка скопировать Тамару обречена на провал. В резком свете нового дня Данло видел это столь же ясно, как соленые дорожки слез на ее щеках. Вся проблема в его памяти. Как бы ясно ни представлял он себе каждый аспект личности и души Тамары, реальной Тамары, единственной подлинной Тамары, она все равно неизмеримо больше того, что он помнит, – а возможно, и того, что он способен вспомнить. Когда Хануман уничтожил (или украл) память Тамары об ее отношениях с Данло, Данло предложил впечатать ей в мозг свою собственную память. Он надеялся таким образом исцелить ее память, а значит, и разум. Он сделал ей это безнадежное предложение из любви и отчаяния, не понимая ужаса того, что совершает.

Теперь, глядя, как дыхание Тамары шевелит укрывающий ее шегшеевый мех, он это понял. Даже если, предположить, что эта Тамара в совершенстве воплощает его память о ней – а это было не так, – то сама его память далеко не совершенна.

С первого же момента их встречи он смотрел на Тамару не через безупречную линзу объективной реальности, а скорее через миллион стеклянных осколков, окрашенных в цвета его собственного сознания. Откинув золотую прядку с лица спящей, он вспомнил высказывание Томаса Рана: “Мы помним вещи не такими, как они есть, а такими, как мы есть”.

Воспоминания новой Тамары слишком уж походили на его собственные – он был слеп, что не видел этого раньше. Несовершенство этой прелестной женщины, спящей с ним рядом, состояло в том, что она слишком повторяла его самого, его сознание. То, что он любил в реальной Тамаре, была как раз ее разность, ее неуловимая суть, которую он порой угадывал, но так и не сумел запечатлеть в своей памяти. Ирония заключалась в том, что он помнил о ней почти все, кроме единственно верного и единственно важного, и эту ее тайну он не мог разгадать точно так же, как не мог бы зажать в руке красивую птицу, не загубив ее.

– Тамара, Тамара, – прошептал он, коснувшись ее теплых красных губ, – где ты? Кто ты на самом деле?

В последующие ночи сны Тамары стали еще более кошмарными и странными. Ее посещали космические видения, совершенно не связанные с ее жизненным опытом. Однажды ей приснилось, что она – это шар из расплавленного железа и никеля, который вращается в космосе и пульсирует, рассылая красные волны, словно вырванное из груди сердце; в другой раз ее мозг, не выдержав мучительного напора мыслей и образов, будто бы взорвался и превратился в первую из сверхновых Экстра, излучающую свет и смерть. Были и более мирные сны, где она ела незнакомые блюда и слушала инопланетную музыку, ни разу не слышанную наяву.

Ей снились мужчины, которых она прежде не видела, суровые и прекрасные, с фиолетовыми глазами и мускулами, которые напрягались, как электрические угри, от малейшего стимула. Считалось, что между ног у них ничего нет, но она знала, что это неправда. Однажды, в ночь необычайно горячего ветра и огненного вина, она соблазнила одного из них, по имени Леандр, и лежала с ним под тремя лунами, стоящими низко над горизонтом. Ее первое сближение с мужчиной чуть не стало для нее последним: трое генных братьев Леандра нашли их в траве и прокляли его за то, что он нарушил свой обет, и изрезали его на части своими длинными ножами. Они убили бы и ее, но она хорошо владела ножом. Она молниеносным взмахом клинка ослепила одного и ранила двух других, а потом пустилась бежать сквозь черный терновник, терзавший ее своими шипами. Кровь струилась из ее грудей, как красное молоко, заливала глаза и прожигала себе путь в ее лоно.

Кровь присутствовала во всех ее снах, особенно.в самом страшном, который повторялся снова и снова, порой трижды за ночь. В этом сне по ее телу струился оранжевый поток энергии, корежа ее жилы, нервы, кости и превращая ее в сильную, прекрасную тигрицу; она чувствовала, как на пальцах у нее отрастают когти, брюшные мускулы напрягаются и между лопатками сосредотачивается жгучая и мучительная жажда убийства. Однажды, пробуждаясь от этого сна с криками и конвульсиями, она прикусила себе язык; на губах у нее была кровь, и она вцепилась в лицо склонившегося над ней Данло.

Опомнившись и увидев красную борозду, которую она оставила на его щеке, Тамара прижалась лбом к его лбу и так отчаянно расплакалась, что ему самому захотелось плакать.

Когда она наконец затихла (ее слезы жгли царапину у него на лице), он сказал ей: – Все будет хорошо.

– Нет-нет. Я теперь боюсь ложиться спать. Боюсь опять проснуться не в своем уме.

– Ты в своем уме.

– Иногда я как будто не знаю, кто я.

– Ты – это ты, – сказал он просто. – Ты та, кто ты есть.

– Иногда, глядя на себя в зеркало, я ничего там не вижу. Что со мной происходит? О, Данло, Данло, что мне делать?

Данло увел ее на берег, велел ей смыть кровь с лица и рук и сам умыл свое пораненное лицо. Холодная как лед вода обжигала, как огонь. Они долго стояли на твердом песке, ежась от холода и глядя, как накатывают и уходят волны. День был пасмурный, и тонкий туман шелковой завесой спускался с неба. Данло едва различал сквозь него Соборную скалу, черную и грозную. Где-то в этой тонкой, но непроницаемой пелене скрывались чайки и другие птицы – Данло слышал, как они кричат, будто затерянные в море души. Такой же крик, хотя и безмолвный, застыл в глазах Тамары. Она плачет по себе, как все люди, подумал Данло, оплакивает ту, кем она могла бы быть, и ту, кем она еще может стать.

Через некоторое время она сказала:

– Иногда по утрам, когда сон прекращается, я чувствую себя так, будто я умерла и моя жизнь наяву – только сон. Я просыпаюсь и боюсь, что просто перешла в другую фазу сна, проснулась внутри сна. Мерзкое, бесконечное пробуждение. Иногда я боюсь, что никогда уже не выберусь.

Данло пустил по воде плоский камень, и тот со смачным “плоп” скрылся в темной глубине.

– Выход есть всегда, – сказал он. – Выход или… путь в глубину.

– Я не могу больше так жить, Данло.

Он взглянул на свой корабль, но не увидел его из-за тумана.

– Если хочешь, я приготовлю корабль к путешествию. Мы попытаемся улететь, и я доставлю тебя обратно в Невернес.

– Нет. Я никогда не покину этот мир. Я не могу, не понимаешь разве?