Родственная близость, фамильное сходство — а в общем-то две старые женщины в чужом для обеих городе пьют маленькими глотками чай, пытаясь скрыть друг от друга свое разочарование. Несомненно, еще можно что-то исправить. Можно укрыться за какой-нибудь выдумкой, которая мышонком скребется в закоулках памяти. Но сегодня она слишком устала, чтобы воспользоваться этой возможностью.

— В девять тридцать, — говорит Бланш.

— Что?

— За нами заедут в девять тридцать. Встретимся здесь, внизу. — Бланш ставит чашку на стол. — Ты выглядишь измотанной, Элизабет. Пойди поспи немного. А мне нужно подготовить речь. Меня попросили выступить. Ничего не поделаешь, за почет надо платить.

— Речь?

— Обращение. Завтра я должна обратиться к выпускникам. Боюсь, тебе придется вытерпеть всё до конца.

Ее усадили в первом ряду, вместе с другими высокими гостями. С тех пор как она последний раз была на церемонии выпуска, прошло много лет. Конец учебного года. Здесь, в Африке, летом так же невыносимо жарко, как и дома.

Судя по количеству молодых людей в черных костюмах, сидящих позади нее, она предполагает, что вручить предстоит примерно двести дипломов. Но первой будет Бланш, она единственная, кто удостоен почетной степени. Ее представляют присутствующим. Пока зачитывают перечень ее достижений и жизненных подвигов, она, в пурпурной докторской мантии, стоит перед ними, как учитель, сцепив пальцы. Потом ее подводят к ректору. Она преклоняет колено перед его креслом — и дело сделано. Продолжительные аплодисменты. Сестра Бригитта, Христова невеста, доктор филологии, своей жизнью и трудами возвратила, пусть на время, славу и блеск понятию „миссионер“.

Она занимает место за кафедрой. Ей, Бригитте, Бланш, пришло время произнести монолог. „Досточтимый господин ректор, — говорит она, — уважаемые члены Совета! Сегодня вы оказали мне большую честь, и я благодарю вас за это — не от своего имени, а от имени всех тех, кто последние полстолетия отдавал свою жизнь и свою любовь детям Мариенхилла, а через этих малюток — нашему Господу.

Форма, которую вы выбрали, чтобы почтить нас, наиболее привычная для вас форма — присуждение ученой степени доктора в той специфической сфере, которую вы называете litterae humaniores — науками о человеке или, проще, гуманитарными науками. Рискуя сообщить вам то, что вы знаете лучше меня, я все-таки хотела бы воспользоваться этой возможностью, чтобы сказать кое-что о гуманитарных науках вообще, об их истории и их нынешнем состоянии в частности, а также о гуманизме. То, что я собираюсь сказать, может, смею надеяться, иметь прямое отношение к ситуации, в которой вы сами, как служители гуманитарных наук, находитесь здесь, в Африке, да и во всем мире тоже, то есть в ситуации вынужденной обороны.

Иногда ради торжества правды приходится говорить и делать неприятные, даже жестокие вещи, поэтому разрешите мне для начала напомнить, что вовсе не в университетах родилось то, что мы называем сегодня гуманитарными науками. Дабы быть исторически более точной, в дальнейшем я буду называть эти науки studio, humanitatis, то есть штудиями о человеке, о самом человеке и его природе, в отличие от studio, divinitatis, штудий о божественном. Так вот, не в университетах было положено начало гуманитарным наукам. Когда же университеты в конце концов включили их в сферу академической деятельности, то стать тем домом, где эти науки могли бы процветать, они все же не смогли. Напротив, университеты засушили их. Занятие гуманитарными науками было сведено к изучению текстов. Начиная с пятнадцатого века история гуманитарных наук настолько тесно связана с историей изучения текстов, что разница между тем и другим по существу исчезла.

Поскольку меня просили ограничиться самое большее пятнадцатью минутами, я вынуждена обойтись без последовательной, поэтапной аргументации и без исторических справок, на что вы, как собрание ученых и студентов, были бы вправе рассчитывать.

Будь у меня достаточно времени, я бы сумела доказать, что изучение текстов дышало гуманизмом в течение всего исторического периода, который мы справедливо называем гуманистическим. Однако для того, чтобы лишить текстологию живого дыхания гуманизма, много времени не понадобилось. Ее благополучно задушили, и с той поры история изучения текстов являет собой череду безуспешных попыток вдохнуть в текстологию новую жизнь.

Текстом, ради которого создали текстологию, была Библия. Исследователи текстов рассматривали самих себя как служителей в деле восстановления первоначального смысла Библии, истинного учения Господа Иисуса в частности. Свой труд они определяли словами „возрождение“ или „восстановление“. Предполагалось, что перед читателем Нового Завета таким образом впервые предстанет возрожденный, подлинный Христос, чей облик не будет сокрыт покрывалом схоластики и комментариев. С этой целью был предпринят великий труд овладения древнегреческим, потом древнееврейским, а потом и другими ближневосточными языками. Изучение текста предполагало прежде всего идентификацию первоначального варианта, затем точный перевод этого текста; правильный перевод оказывался теснейшим образом связан с правильным толкованием, оно же, в свою очередь, требовало глубокого понимания культурной и исторической среды, в которой этот текст родился. Таким образом изучение лингвистики, изучение культуры и изучение истории — а именно они составляют ядро так называемых гуманитарных наук — оказались связаны воедино.

Вы можете задать законный вопрос: зачем же называть эти штудии, посвященные возрождению истинного слова Господня, studio, humanitatis? Этот вопрос, как выясняется, по сути повторяет вопрос, почему studia humanitatis расцвели полным цветом только в пятнадцатом веке нашего приобщения к благодати Господней, а не на сотни лет раньше.

Ответ оказывается тесно связан с историческим событием: падение, а затем и разграбление Константинополя и последовавшее за этим бегство ученых мужей Византии в Италию. (Учитывая отведенные мне вашим деканом пятнадцать минут, я не буду повествовать о значении Аристотеля, Галена и других древнегреческих философов для средневекового христианского мира на Западе, а также о роли арабской Испании в передаче их учений.)

Timeo Danaos et dona ferentes.[6] С Востока нам принесли в дар не только грамматику древнегреческого языка, но и тексты античной Греции. Знание греческого, которым надлежало обладать при работе над греческим Новым Заветом, требовало полного погружения в соблазнительные дохристианские тексты. Как и следовало ожидать, очень скоро изучение этих текстов, позже названных классическими, превратилось в самоцель.

Более того: изучение античных текстов было оправдано не только с точки зрения лингвистики, но и философии тоже. Иисус был послан, дабы очистить, излечить. От чего, спрашивается? От пребывания в скверне. Но что оно собой представляло, нам неизвестно. Единственные существенные свидетельства, охватывающие все аспекты дохристианской жизни, это античные свидетельства. Поэтому для того чтобы понять цель рождения Господа — иначе говоря, осознать смысл очищения, — следует с помощью классики погрузиться в studia humanitatis.

Таким образом, как явствует из моего схематичного изложения, изучение Библии и изучение греческой и римской античности оказались связаны отношениями, всегда предполагавшими антагонизм, и текстология и ее вспомогательные дисциплины попали в общую рубрику „гуманитарные науки“.

Но довольно истории. Не будем говорить и о том, как вы, такие разные и такие далекие друг от друга (а вы наверняка это понимаете), оказались сего‹-дня здесь, на этой церемонии, в качестве будущих дипломированных специалистов в области гуманитарных наук. В оставшиеся несколько минут я попытаюсь объяснить, почему я не отношу себя к вашему сообществу и почему мне нечем вас порадовать и поддержать, несмотря на сделанный в мою сторону великодушный жест.