– В ревности, конечно, есть что-то безумное. Но ее нельзя отделить от любви. Разве возможно не мучиться от того, что другой берет вашу любимую женщину. Так какой же вы мужчина после этого!

– «О девы гнев, услада из услад, склоняюсь пред тобой», – насмешливо продекламировала Эммануэль.

– «Берет ее», – задумчиво сказал Жан, – язык любви так зыбок. Что берет мужчина, даря женщине самую большую радость? Он берет ее? В крайнем случае, он берет что-то из ее радости. А что он берет у меня?

– Он берет то, что она могла бы отдать вам.

– Есть какая-то мера, соотношение? И как установить норму этого, как распределить рацион? Я этого не знаю… Но она не дает другим ничего из того, что принадлежит мне.

– Разве не унизительно делить ее тело с первым встречным? Не достойнее ли все отдавать вам, чем впускать к себе чужих?

– Думаю, вы сами уже ответили на этот вопрос. Вы все время говорите о гордости, о ценности вещей, о радости обладания, о праве исключительного владения. Я же говорю о любви.

– Но ведь эта любовь должна быть чем-то святым. Вы оба насмехаетесь над моим религиозным чувством. Но религия плоти внушает еще меньше доверия.

– Разве вы можете себе вообразить меня отдельно от ее тела? Спросите себя самое. Но моя любовь вовсе не ограничена пределами плоти. Они обозначают не конец нашего путешествия, а только начало его. Я не знаю, мог ли я вообще любить до того, как встретил Эммануэль. Я только знаю, что беспредельность любви открылась для меня лишь после встречи с Эммануэль. Но не думайте, что путь к этому пониманию был безболезненным. Несмотря на то, что мы не знали ревности. Если я иногда боялся (потому что я отнюдь не совершенство, и страх овладевает мною, как и всяким смертным), то это не из опасения, что ее не будет для меня, а как раз наоборот: что ее не будет для себя. Что осталось бы мне, если бы я лишился необходимости заботиться о ней, если бы ночью, когда она раскроется во сне и начнет мерзнуть, я не мог бы укрыть ее? Кому я должен был бы подносить лекарство, когда грипп превращает ее в беспомощного ребенка? Как бы я выглядел перед друзьями, если бы сказал им: я ничего не сделал, чтобы сберечь женщину, которая доверилась мне? Ведь все они не мои соперники, а мои союзники.

Анна-Мария не ответила. Дорога сузилась настолько, что лежала перед ними, как железнодорожная колея, уходящая в ничто. Жан сбросил скорость. От пыли першило в горле.

– У Жана нет никакого основания ревновать меня к моим любовникам, – сказала Эммануэль. – Скорее они могут ревновать к нему. Никто из них не может дать мне того, что дает он. Не подумай, что я имею в виду только свободу. Он сделал из меня женщину, превосходящую всех других женщин. И это счастье я полностью оценила. Он ждет от меня одного – быть личностью. И чтобы я смелостью отвечала на его доверие. Анна-Мария, тебе хотелось бы, чтобы я его разочаровала?

– Единственно нужная свобода, – сказал Жан, – это та, что освобождает от страха. И если человек не боится правды, этого достаточно, чтобы чувствовать себя могучим. Я – это она, никто этого не может отрицать, но я и ее попечитель, я отвечаю за нее. И никто другой не может сказать о себе этого. И я ее люблю, потому что хочу и от нее помощи.

– Моя задача – показать, что ничего, что происходит от любви, не может быть дурным, – сказала Эммануэль. – Или ты, о хладная дева, станешь утверждать, что плотская любовь – не любовь?

– Плоть, – ответила Анна-Мария, – это источник добра или зла.

– Если бы я не любил ее тела, – сказал Жан, – я бы вообще не мог сказать, что люблю ее.

– Жан, – спросила Анна-Мария, – были бы вы обижены, если бы Эммануэль была женщиной только для вас?

– Она не заслужила бы моей любви, если бы могла отказаться от самой себя. Единственное, что имеет цену, это верность себе.

– Значит супружеская верность – пустой звук?

– Ну, в этом случае ее еще можно было простить.

– Значит, слова больше не имеют никакого смысла?

– Те, под которыми прячутся фарисейство, ограниченность, конформизм, так называемое чувство приличия – да. И та «верность», под которой скрываются все эти чудовища, не содержит в себе ничего прекрасного, благородного, сердечного.

– Довольствоваться одним мужчиной, – вмешалась снова в разговор Эммануэль, – когда у тебя есть силы для многих, – это все равно что подрезать крылья птице и отобрать у нее природный дар полета.

– А разве не достаточно любви вдвоем? Отдаться тому единственному, кого любишь? Зачем нужны тогда другие? – спросила Анна-Мария чуть ли не со слезами на глазах.

– А зачем запирать свои двери? – спокойно возразила Эммануэль. – Земля полна твоими друзьями…

Гребни тянувшихся вдоль моря крутых скал с угрюмой красотой вырисовывались на фоне неба. Вдруг, приблизившись, они оказались прозрачной коралловой стеной, внутри которой словно поблескивали чьи-то внимательные глаза.

– Давайте-ка остановимся здесь и перекусим птичьими гнездами, – предложил Жан.

У отверстия в скале стоял вооруженный часовой. При виде трех иностранцев он приветливо улыбнулся. Они подошли к расселине; оттуда внезапно дохнуло таким холодом, что они было остановились. Но расселина расширилась, и они оказались в колоссальной пещере, куда свет проникал сверху через глубокую шахту. Множество птиц сновало под ее сводами, здесь стояло несколько столов доски, брошенные на грубоотесанные камни, да хлопотал возле передвижной кухни веселый китаец. Несколько туземцев подцепляли из мисок палочками какую-то желеобразную массу. Вновь прибывшие подсели к их столу.

– А для чего стоит у входа солдат? – удивилась Анна-Мария.

– Эта пещера – настоящая сокровищница, – объяснил Жан. – Гнезда государственная собственность. К тому же и птицы защищены законом. Даже кобру нельзя убить – на вас наложат огромный штраф.

– Это ласточки?

– Нет, они принадлежат к подсемейству стрижей, очень бойкому и, как вы слышите, довольно громкому подсемейству. Их называют стрижи-саланганы, а по-здешнему – «йаны». Кормятся они насекомыми, водорослями и планктоном.

– И из этих водорослей строят свои гнезда?

– Отнюдь. Рискуя вызвать ваше отвращение, скажу вам, что они делают гнезда из своей слюны, – это нечто среднее между желатином и яичным белком. И вот из, этой субстанции, богатой протеином, йодом и витаминами, получается кулинарное чудо для знатоков, к каковым принадлежите и вы.

Улыбающийся повар поставил перед ними огромное блюдо.

– Так как коготки йаны не годятся для ветвей и сучьев, – продолжал лекцию Жан, – то они устраивают свои гнезда не на деревьях, а на скалах и утесах необитаемых островов или в таких пещерах. Некоторым жителям этих мест дарована привилегия собирать такой урожай. Их называют чао-хо – люди пещер. И вот они, когда приходит пора, карабкаются по длинным канатам из бамбуковых волокон вверх, рискуя жизнью и нередко теряя ее, укрепляя своей кровью птичьи гнезда.

– Нет, – вздрогнула Анна-Мария, – я расхотела есть.

Изящный, с благородной осанкой мужчина в сопровождении четырех молодых и очень хорошеньких женщин, каждая из которых несла на голове большую корзину, прошествовал мимо них.

– Вот один из чао-хо, – сказал Жан, – со своими женами.

– Четыре! Я думала, что законы Сиама не разрешают многоженства.

– На законы ему плевать. Тот, кто живет рискуя, учится любить жизнь. Охотник за гнездами бросил заинтересованный взгляд на обнаженную грудь Эммануэль. Женщины хихикнули.

– Гляди-ка, – сказала Эммануэль, – они не ревнивы.

– Может быть, им хочется быть впятером, – сказала Анна-Мария.

– Поехали, – сказал Жан. – Пора, через полчаса мы будем на месте.

Жаркое сияющее солнце заставило их онеметь, когда они вышли наружу, и пролетело немало километров, прежде чем Анна-Мария снова взялась за свое.

– Должны ли женщины племени жить вчетвером с одним мужчиной, потому что большинство других гибнет во время своей охоты в скалах?

– «Должны»! – возмутилась Эммануэль. – Кто сказал тебе, что они должны?