— Фил, — умоляюще попросила Энн, — пожалуйста, уйди и дай мне побыть одной. Вся моя жизнь рассыпалась. Мне надо ее как-то склеить.

— Без Джильберта? — уходя, спросила Фил. Жизнь, в которой нет Джильберта! У Энн тоскливо сжалось сердце. Как ей будет его не хватать! Но он сам во всем виноват — испортил их прекрасную дружбу. Теперь Энн придется научиться жить без него.

Энн с удовольствием провела две недели в Болингброке, хотя при каждой мысли о Джильберте ей становилось горько и неуютно. Но думать о нем было некогда. Маунт-холл, красивый старый дом, где жило семейство Гордонов, был вечно полон друзей Филиппы обоих полов. Энн не успевала опомниться от бесконечных танцев, пикников, прогулок на лошадях и катаний на лодках. Алек и Алонсо были непременными участниками всех этих мероприятий, и Энн не могла понять, есть ли у них какие-нибудь серьезные занятия — или их главным делом является погоня за неуловимой Фил? Оба они были приятные в обращении, красивые и видные молодые люди, но Энн категорически отказывалась выразить мнение о том, кто из них лучше.

— А я-то рассчитывала, что ты поможешь мне выбрать, за кого выходить замуж! — жаловалась Фил.

— Нет уж, решай сама. Когда речь идет о других, у тебя нет никаких сомнений, кто за кого должен выходить замуж, — съязвила Энн.

— Ну, это совсем другое дело.

Но самым приятным воспоминанием, которое осталось у Энн от посещения Болингброка, была поездка в тот район города, где она родилась. На захолустной улочке они отыскали маленький желтый домик, о котором она столько мечтала в детстве. Когда они с Фил вошли в калитку, Энн замерла, глядя на домик восхищенным взглядом.

— Почти таким я его себе и представляла, — прошептала она. — Правда, под окном нет жимолости, но у калитки действительно растет куст сирени… и на окнах муслиновые занавески. Я очень рада, что он по-прежнему покрашен в желтый цвет.

Тут дверь открылась и на крыльцо вышла высокая худая женщина.

— Да, Ширли жили здесь двадцать лет назад, — сообщила она. — Они снимали этот дом. Я их хорошо помню. Они оба умерли от лихорадки, почти в один день. Очень было их жалко! Остался маленький ребенок — такая тощенькая болезненная девочка. Ее приютил старый Томас с женой — хотя у них своих было семеро по лавкам. Наверное, она давно уже умерла.

— Я не умерла, — широко улыбнулась Энн. — Я и есть та самая девочка.

— Неужели? Как же ты выросла! — воскликнула хозяйка, словно удивляясь, что Энн не осталась младенцем. — А ведь и правда ты очень похожа на своего отца. Он тоже был рыжий. Но глаза и рот у тебя как у матери. Такая была славная женщина. Моя дочь училась у нее в классе и просто обожала ее. Супругов похоронили вместе, и попечители школы поставили за свой счет памятник. Может, зайдете в дом?

— Мне хочется весь его осмотреть. Можно? — спросила Энн.

— Господи, да пожалуйста! Особенно смотреть-то нечего. Я уже который год пристаю к мужу, чтоб он пристроил кухню, а ему все лень. Вот гостиная, а наверху две спальни. Походите посмотрите, а мне надо заняться малышом. Ты родилась в восточной комнате. Помню, твоя мать любила наблюдать, как встает солнце. Говорят, ты родилась на восходе солнца, и первое, что увидела, — это солнечный свет.

Энн поднялась по узенькой лестнице и с благоговением вошла в восточную комнату. Здесь ее мать мечтала о будущем ребенке; здесь оранжевый солнечный луч осветил их обеих в священный час рождения; здесь ее мать и умерла. Глаза Энн застилали слезы. Это было одно из тех драгоценных мгновений, которые люди бережно хранят в своей памяти всю жизнь.

— Подумать только — маме тогда было меньше лет, чем мне, — прошептала Энн.

Когда она спустилась по лестнице, внизу ее ждала хозяйка дома. Она протянула Энн маленький запыленный пакет, перевязанный выцветшей голубой ленточкой.

— Это связка старых писем, которые я нашла на чердаке, — сказала она. — Я в них не заглядывала, не верхнее адресовано «Мисс Берте Уиллис» — а это девичье имя твоей матери. Если хочешь, можешь их взять.

— Ой, спасибо, огромное спасибо! — воскликнула Энн, прижимая пакет к груди.

— Больше в доме ничего не оставалось, — продолжала хозяйка. — Всю мебель продали, чтобы расплатиться с врачом, а одежду твоей матери и все прочее забрала миссис Томас.

— У меня не было ни одной вещички, которая напоминала бы мне о маме, — со слезами на глазах сказала Энн. — Эти письма… я вам бесконечно за них благодарна.

— Ну и прекрасно. Господи, но глаза у тебя в точности как у матери. А отец твой был не такой уж красивый, но очень хороший человек. У нас тут говорили, что они ужасно любили друг друга. Бедняжки, недолго пришлось им пожить вместе, но, по крайней мере, они были счастливы — а это уже не так-то мало.

Энн хотелось скорее вернуться домой и прочитать драгоценные письма, но сначала она решила сходить на болингброкское кладбище, где были похоронены ее родители. Положив цветы на могилу, она поспешила в Маунт-холл, заперлась у себя в комнате и стала читать письма. Некоторые были написаны ее отцом, некоторые — матерью. Писем оказалось немного — около десятка, потому что Уолтер и Берта Ширли не так уж часто расставались. За прошедшие с тех пор двадцать лет странички пожелтели, чернила выцвели. В письмах не было чего-нибудь особенно мудрого — только слова, полные любви и веры. Берта Ширли обладала хорошим слогом и умением выразить свой прелестный внутренний облик словами, красота и аромат которых не увяли даже за двадцать лет. Самым драгоценным письмом для Энн явилось то, которое ее мать написала отцу уже после рождения дочери, когда он ненадолго куда-то уехал. В каждой строчке сквозила гордость молодой матери: какая у них красивая, умненькая, прелестная дочка!

«Больше всего я люблю ее, когда она спит, но еще больше — когда просыпается», — писала Берта Ширли в постскриптуме. Возможно, это была последняя написанная ею строчка. Смерть уже подстерегала ее за углом.

— Сегодня самый прекрасный день в моей жизни, — сказала Энн вечером. — Я наконец-то обрела своих отца и мать. В этих письмах они предстали передо мной как живые. Я больше не сирота. У меня такое чувство, будто я открыла книгу и нашла между страниц любимые и все еще ароматные засушенные розы…

Марилла разожгла огонь в очаге — весенний вечер был холодноват — и устроилась в кресле. Вернее, в кресле сидела лишь ее телесная оболочка, а душа бродила по дорожкам былого. В последнее время Марилла часто сидела без дела, уносясь мыслями в прошлое, вместо того чтобы вязать что-нибудь для близнецов.

— Старею я, видно, — говорила она себе.

Внешне за последние девять лет она изменилась мало, разве что похудела еще да седины прибавилось в волосах, по-прежнему закрученных в тугой узел на затылке и заколотых двумя шпильками, — неужели это все те же шпильки? Но выражение лица стало другим: едва заметный изгиб губ, который и раньше говорил о затаенном чувстве юмора, сделался гораздо более явственным, выражение глаз смягчилось, она гораздо чаще улыбалась и в улыбке появилось больше нежности.

Марилла вспоминала свою жизнь, свое не такое уж обездоленное детство, хотя у них была большая семья и жили ее родители довольно бедно, свои тщательно от всех скрываемые мечты, которым так и не суждено было сбыться, долгие, серые, однообразные годы, прожитые вдвоем с Мэтью. И появление Энн — живой, порывистой, наделенной необузданным воображением и сердцем, полным любви, что привнесло в жизнь Мариллы столько света, красок и тепла. Серая жизнь вдруг расцвела как роза. У Мариллы теперь было такое чувство, словно из своих шестидесяти лет она по-настоящему прожила только те девять, когда у нее появилась Энн. И завтра Энн приедет домой…

Дверь кухни отворилась. Марилла обернулась, предполагая увидеть Рэйчел Линд. Но на пороге стояла Энн. Ее глаза сияли, в руках был букет фиалок.