«Глупая смерть!»
«Пусть будет по-твоему, повелитель! — кротко согласился ишан и закончил: Тело человеческое не пропало напрасно. Победители удивились: на другой день на том месте, где был погребен народ Сибир, начала вздыматься земляная волна. Как в бурю, в страшный шторм, земля поднималась все выше и круче и, вскоре над Иртышом нависла великая гора. И тогда степные всадники возвели на вершине город Сибирь-Искер».
Воспоминания хана прервал совиный крик. Из мрака выступала темная громада Искера, угадывались высокие частоколы.
Кучум скорбно поник головой: «Может быть он возвращается сюда последний раз».
Высоко мелькнули огоньки, донесся глухой лай сторожевых псов. Дорога круто поднималась в гору. Вот и крепостной тын, рубленные башни. Искер как бы плывет в ночном тумане, высоко над равниной. На вершине гудит шальной ветер, раскачивает лохматые вековые ели, шумит в кустах и, подняв тучи палых листьев, бросает их в лицо опечаленного хана. Конь ступает осторожно. Фыркает. За Кучумом молчаливо следуют мурзы и телохранители. На воротной башне закричали караульные:
— Именем всемогущего, кто приближается в город великого хана Кучума?
Хан не поднял головы. Вместо него грубо отозвался мурза Карача:
— Открывай! Велик аллах, могуч и любим хан!
Со скрипом распахнулись бревенчатые ворота, и сразу оживился городок.
Спешились мурзы и склонились до земли, ожидая, когда хан сойдет с седла. Он медлил и прятал глаза от женщин, обступивших его. Карача крикнул на них:
— Перестаньте лить слезы!
— А где Маметкул? А где Бик-Булат? А где…
Кучум сделал движение рукой и сказал сурово:
— Плачьте, матери…
Он тяжело слез с коня и прошел в шатер. Старая ханша Лелипак-Каныш сидела на высоком взбитом пуховике с заплаканными глазами. Схватившись костлявыми руками за седую голову и раскачиваясь, она причитала:
— О, что будет… Что только будет!..
Кучум насупился. Его сухое лицо стало жестоким. Весь день болели гноящиеся глаза, но еще большая боль терзала сердце.
— Все будет так, как было. Этого я хочу! — властно сказал он. — Так всегда было!
Лелипак-Каныш укоризнено покачала головой:
— Так было потому, что ты был юн и силен. И в степи не было бесстрашнее и проворнее всадника и воина. Твой клинок сверкал так, как блистает в темной туче молния. Я помню это…
Кучума ударили в больное место. «Ох, горе и беды — старость!» — растерявшись, подумал он и вспомнил молодую Лелипак-Каныш. Она впервые вошла к нему, как весна, — вся солнечная, радостная. Ах, какой тоненькой и стройной была она тогда и какие горячие слова умела шептать в темные ночи. Но и он тогда был молод и необуздан, как дикий степной тарпан. В ту пору он обладал самым большим сокровищем — юностью и здоровьем. А сейчас?
— Ты права! — сказал он старой ханше. — Но ты забыла, что, кроме молодости и силы, есть еще мудрость, терпение и хитрость. Не ты ли в моем шатре пела «о соломинке» — песню, в которой восхваляются подвиги великого хана Темир-Ленка…
Она вспомнила эту любимую песню и утерла слезы. Морщины ее разгладились.
— Кучум прав! — беззубым ртом улыбнулась она.
Песню о Темир-Ленке знал каждый, кто хотел счастья и удачи себе, детям и внукам. В преданиях сказано, что великий хан научился всему у муравья. Он был в таком же положении, как сегодня Кучум. Разбитый своими заклятыми врагами, он спасался в руинах забытого кладбища. Темир-Ленк, как ящерка, заполз в трещину среди могильных камней, затих и ждал своей смерти. Все бросили его, а враги были беспощадны, и кони их вихрем неслись по следам. Скоро будут здесь, среди могил. Чтобы забыться, Темир-Ленк разглядывал муравья, который тащил длинную соломинку на могильную плиту. И человек поразился терпению и трудолюбию насекомого. Сорок раз муравей обрывался со своей ношей, едва достигнув камня, но каждый раз снова неутомимо брался за свое дело. И в сорок первый он втащил свою тяжелую и неудобную ношу на могильную плиту… В эту пору бешенные и сильные кони врагов пронеслись над головой Темир-Ленка, и он остался жить. Благодаря примеру трудолюбивого муравья впоследствии он стал величайшим из всех ханов.
— Ты прав! — одобрила снова старуха, но Кучум больше не слушал: мысли его перебежали на другое.
«Оставить Искер или тут встретить урусов?» — с этой мыслью он вышел из шатра, и мрак охватил его. Стоя на валу за тыном, слышал, как далеко внизу плескался Иртыш. В кривых улочках угадывалось скрытое движение: скрипели арбы, постукивали котлы, железные таганки, бряцали удила, плакали ребята. «Собираются бежать! — подумал хан и одобрил: — Пора! Нельзя оставаться на этом высоком холме, вокруг которого вот-вот выхлестнут враги! Орел может сняться с утеса и улететь от беды, а Кучуму с приближенными не уйти, он попадет в ловушку. Откуда придут воины спасать его, если он сам не поднимет их?»
— Бежать! — решил он и взглянул в сторону Сузгуна. Там золотым сиянием переливался огонек. В сухом теле хана, словно в погасшем костре под пеплом, вспыхнуло жаркое желание увидеть Сузге — самую красивую и самую любимую!..
Он имел семь законных жен, двадцать молодых наложниц и много русских синеглазых пленниц, которых Маметкул пригнал с Камы. Хороши русоголовые русские полонянки! Но ни одна из них так не ранила сердце, как Сузге — казахская царевна. Она была строга, величава и заставила уважать себя. Хан робел и притихал в ее присутствии. Глаза ее — темные озера среди камыша, губы сочны и ярки, и ко всему этому она вся пламень.
«Ах, Сузге, Сузге! Ты поедешь в скитания со мной!» — решил Кучум и поторопился в шатер. Карача при входе хана быстро поднялся и склонил голову:
— Да хранит тебя аллах, — тихо сказал хитрый старик. — Глаза твоего слуги счастливы видеть солнце, но сердце болит; может оно перестанет страдать, если хан поедет сейчас из Искера…
Кучум сердито блеснул глазами:
— О чем говорят твои уста? Иди сейчас в Сузгун и пусть придет сюда Сузге. Пусть приготовят ее в дальний путь. Иди, иди, старик!
Карача вздохнул. Не смея ослушаться, он вышел из шатра. Кругом тьма, тучи укрыли звезды. Только на утесе Сузгун сверкает и манит золотой огонек. Но он далек, трудна к нему ночная дорога: овраги, трущобы, над тропой сплелись кудрявые ели с кедрами, отчего все кажется еще мрачнее. Рядом, вся в непрестанном трепете, осиновая роща. Карача проклинал в душе хана, но постепенно золотой огонек завораживал сердце.
«Ах, Сузге, Сузге! — сокрушенно подумал старик и покачал головой: — Аллах милостливый, почему ты несправедлив к твоим земным слугам? Почему тело человека дряхлеет, а кругом каждый год от матерей поднимаются красавицы».
Шумит и ропщет Иртыш, и слух невольно ловит этот нескончаемый ропот древней реки.
«Жизнь вечна и всегда сильна!» — печально думает старик и с тяжелой одышкой поднимается в гору. Вот и высокий заплот. Карача властно стучит и громко оповещает:
— Именем аллаха и великого, всемогущего хана Кучума!
Седобородый татарин-страж распахивает перед ни калитку. Мурза с важностью проходит мимо. Он торопится в покои ханши. Большой войлочный шатер ярко освещен и полон шума. Он слышит смех Сузге и восторги молодых рабынь. Вот и последний полог из шелка над широким входом. Он колышется, сверкает голубизной, как небо в жаркий день. Два больших бумажных фонаря мягко освещают низкие сиденья, на которых разбросаны пуховики и подушки.
«Где же слуги?» — подумал, хмурясь, Карача. В тот же миг из невидимой щели выпорхнула юная, в розовых шальварах, служанка. Она, как пестрый мотылек, мелькнула по ковру, неся в тонких руках золотой сосуд. И остановилась. Ее большие черные глаза, отененные густыми ресницами, насмешливо уставились на мурзу.
Румяная, сияющая молодостью, она жарко дышала в лицо старика. Карача сладко прищурил глаза и протянул руку, чтобы ущипнуть игривую, но та сердито сдвинула брови и захохотала в лицо:
— Ты… ты, старый козел, куда лезешь?
