Первый ковш поднял Ермак. Все знали, — не жалует батько хмельного, но на этот раз, видно, надо было для почета.

— Заслужили наши казаки богу и Руси! — вымолвил он. — Помянет нас русский человек, когда придет в сибирскую землицу. За воинство, живот свой тут положившее, поднимаю чашу.

— Да будет так, батько — дружно откликнулись казаки и приложились к меду.

Маметкул поколебался мгновение, но встал и поднял ковш:

— За всех вас и за Ермака!

Вскорости казаки запели, и каждый, кто чем мог, хвалиться начал. Не доводилось Маметкулу пить русских крепких медов, и теперь он немного захмелел и тоже похваляться стал:

— Где найдешь лучших лучников? Только в наших улусах! Стрела, как иглой, пронижет дуб.

— Верно, добры твои лучники, царевич, — охотно согласился Ермак. — Много побили они храбрых казаков, помяни господи их души, немало наших перекалечили. Но дозволь сказать, — не пронизать стреле дуба, а вот свинцовой пчелкой глубоко врежешь! Глянь, царевич! — За цветным поясом атамана две пищали с чеканными стволами. Взглянул на них Маметкул, потемнел, но сразу нашелся — положил руку на крыж своей сабли и ответил:

— Для храбреца милее сабельный бой. Нет на свете лучше сибирских клинков!

— Погоди! — протянул мускулистую руку Ермак и предложил: — Уж коли на то пошло, в деле испытаем это. Айда на простор!

Они вышли на площадку, осиянную февральским солнцем. Стали друг напротив друга.

— Моя сабелька честной работенки. Не солжет против себя! — уверенно вымолвил Ермак, подкинул серебряный ефимок и налету рассек его пополам. Маметкул просиял, но сейчас же крикнул:

— Моя лучше! Гляди!

Он засучил широкие рукава бешмета, подбросил деревянный шар, услужливо поданный ему казаком, и мгновенно, на лету, прошел через него острием сабли; не дав затем распасться половинкам, он снова сверкнул клинком, и шар распался на четыре части.

— Любо! Хорош рубака! — похвалили Маметкула казаки.

— Честь с таким тягаться! — согласился Ермак и велел добыть длинный волос из конского хвоста. Принесли волос и доску гладкую. Ермак сам туго опоясал доску и так ловко прошел лезвием, что волос вдоль распался надвое.

Маметкул онемел от изумления. Затем, очухавшись, сказал:

— Велика верность твоих очей! На острие моего клинка — синий пламень! Полюбуйся! — Он бросил волос на лезвие и тот сразу распался, будто и в самом деле его коснулся пламень.

— Добра закалка! — по достоинству оценил клинок Ермак. — Эх, рубануться бы и впрямь, и да обычай свят, с гостями не рубятся! Идем в хоромы! — позвал атаман.

И снова пировали.

Маметкула отвели в шатер Кучума.

— Тут и живи! — указал Ермак.

Разожгли уголь в мангалах, проверили перины, настлали ковров и приставили к шатру караул.

Ермак почтительно относился к пленнику, часто приходил в шатер и все звал тайджи послужить Руси. Угадывал атаман в Маметкуле доброго воеводу, но больше преклонялся перед воинскими доблестями недавнего врага, перед его неустрашимостью. На все зазывы Ермака тайджи косил глазами и молчал. Он заметно тосковал. Тянуло его на простор — в суровые сибирские степи.

Часто выходил он на вал и подолгу стоял, вперив глаза в туманную даль. Потом вздыхал и осторожно озирался. Но везде за ним следили глаза казаков. Маметкул понуро возвращался в шатер.

Подошла буйная сибирская весна: теплые ветры и весенние воды искромсали толстые льды на реках, унесли их в Студеное море. Зазвенели леса, косяки перелетных птиц день и ночь тянулись на север — в Обдорию, Мангазею, на Конду. Вместе с теплом прикочевал в ишимские степи и Кучум. Его большой стан раскинулся у чистых вод. Жили в шатрах молодые жены хана, сыновья и многие мурзаки, все еще надеявшиеся на поворот в судьбе повелителя. Все ликовало кругом, но Кучум был печален. Он тяжело переживал пленение Маметкула — лучшего полководца. Мучило его и то, что лукавый Карача оставил его, и то, что в Бухаре вырос сын Бекбулата, убитого Кучумом, — волчонок Сейдяк. Сын грозил отомстить за кровь отца и захватить Сибирь.

Несмотря на эти горести, Кучум не думал о покорности и делал все, что мог, чтобы собрать сторонников. Он все еще надеялся вернуть престол.

И вдруг надежды хана внезапно потускнели и померкли — до него дошла скорбная весть: Маметкул пытался бежать и ранен казаками. Не успел Кучум оправиться от этой вести, как пришла другая: казаки увозят тайджи на Русь. Кучум растерялся…

Все, что слышал хан о Маметкуле, было правдой. С приходом весны еще больше заскучал царевич и, наконец, не выдержал — на глазах у стражи бросился бежать. Он перелезал уже крепостной тын, еще миг и… свобода. И в этот момент дозорный вскинул пищаль.

— Стой, не гоже! Не уйдешь! — закричал казак и, видя, что Маметкул не слушается, прицелился и выстрелил. Пленник беспомощно повис на остроколье тына.

— Эх, подбили-поранили! — заговорили казаки. — И кому мила неволя? — Они бережно сняли Маметкула с тына и отнесли в лучшую избу. Выхаживали месяц. Потом к пленнику пришел Ермак. Синие сумерки густели за окном. Царевич лежал, вытянувшись, на скамье, безучастный и равнодушный ко всему.

Ермак понимал его кручину, но отпустить царевича было нельзя.

— От безделья и меч ржа ест! — сказал он ласково. — Доброму джигиту нужен простор. Отправлю тебя за Камень, в Москву.

Маметкул быстро поднялся со скамьи и крикнул:

— Убегу я!

— Куда побежишь! — сдержанно сказал Ермак. — Там вольней тебе будет, неужели здесь, под стражей. А Сибирь стала русской землей. Придут сюда мужики — ратаи с сохами, посеют хлеб, и мир станет в этом краю.

— Я подыму племена, верные мне, и верну степи, Иртыш! — в запальчивости перебил пленник.

— Не подымутся больше простолюдины, не пойдут за тобой, царевич! — усмехнулся Ермак. — Надоело им ясак платить ханам. Да и покой труженику дороже всего!

— Я ударю камень о камень, высеку искру и вздую пламя ненависти ко всему русскому! — не унимался Маметкул.

— Пойми ты, горячее сердце, ушло оно, твое время, ушло… Поедешь в Москву! — вдруг резко закончил атаман и поднялся со скамьи.

Приготовили струг, убрали коврами и усадили в него плененного царевича. Иван Гроза и три десятка казаков отплыли из Искера. Ладья все дальше и дальше отходила от знакомого высокого яра. С каждым взмахом весел он становился все ниже и ниже и, наконец, растаял в серой мути туманов.

Маметкул, сидя в ладье, опустил голову на грудь, задумался: «Что ждет его в далекой Московии?».

Татарского царевича провезли по Туре, по зеленым понизям зауралья, — ни татары, ни вогулы, ни остяки не вышли взглянуть на кучумовский корень. Все быстро зарастало быльем. И тут понял Маметкул: былое ушло навсегда и не воротится вновь.

Ермаку хватало хлопот: ему все хотелось знать, все поднять и оживить в сибирской земле. Прошла горячая военная пора, настало время хозяйскому делу. Перво-наперво надо было привлечь сердца простых людей к Руси. Сделать это можно не мечом, а добрым рачением о нем. Надо было хлопотать о торговле и верных торговых путях. Грезился атаману океан-море, чтобы через него плыть сибирской водой и добраться до Холмогор: водный путь и легче и дешевле, чем дорожки через горы в тайгу.

Затепло Ермак послал сотника Кибиря с казаками на двух стругах на Обь-реку — проведать проход в Студеное море. Сильные ветры и непреодолимое течение подхватило струги и вынесли на бурный простор. Казаки погибли во льдах.

Весна стояла в полном цвету, широко разлились реки. Ермак услал Богдана Брязгу в незамиренные волости. Тут, в устье, стоял укрепленный городок, и татары отбивались стрелами и калеными камнями. Разгорелось сердце Брязги.

— Дорого обойдется вам смута! — пригрозил он и впереди своей малой дружины бросился на валы. Закипел бой. Скоро низкие избенки запылали, и по ветру потянулись клубы черного дыма. Татары побросали саадаки, сабли, копья и униженно просили о пощаде.