— Все будет забыто и смыто светлой волжской водицей, — сказывали жигулевские повольники. — Не смоет водица, кистенем отмолишь!
Оттого Жигули — опасное и тревожное место для торговых караванов. На вершинах утесов и стерегут казацкие дозорные, не плывут ли струги?
— Гей-гуляй, Волга! — обрадовались казаки, когда Ермак позвал их в Жигулевские горы. И были у атамана свои тайные думки: место крепкое, надежное, и вольницы хоть отбавляй, — можно пополнить свою силу да и взять крепко в руки весь водный путь.
Плыли вверх под упругими парусами. Низовой ветер поднимал волну, торопил струги. Казаки проворно и дружно гребли веслами, а мимо плыли степные места, на правобережье — курганы, и о каждом народ хранил свое заветное.
Дед Власий примостился на скамье, перебрал струны. Гусли издали певучий напев. Старик прислушался, поднял голову и заговорил ласково:
— Поглядите, сынки, за меня на свет ясный, на заречные дали, на бегущие облака, а я только в юности все зрел, да в народе обо всем наслушался.
Ермак улыбнулся и попросил:
— Ты, дедка, спой нам про Жигули да могутную русскую силу, которую ни каленым железом, ни хитростью не сломишь!
— А что спеть, — и не знаю: много песен о Жигулях поют, много сказов сказывают. А коли про могутную силу речь идет, раскажу, сынки, вам про двенадцать удалых сестер…
Старик откашлялся, огладил бороду, прислушался к плеску волжской волны. — Крута и сильна наша Волга, да русский человек сильнее, одолеет он Волгу. Так слухайте, казаки, слухайте, вольные люди…
Певучим голосом, медленно слепец повел свой сказ, время от времени трогая струны. Гусли ожили и, вместе со старым, заговорили о том, что было давным-давно…
— В Жигулях-горах, при устье Усы, в стародавнее времечко высился могучий дуб. И грозы, и молнии не сломили его. Корни толстыми змеями ушли в землю, а под ними — подземелье дивное таилось. И жили в нем двенадцать сестер удалых — краше светлого месяца. На Русь через Волгу-реку, как и ныне, татары и ногайцы ордой шли и зорили край. Навстречу им на крутые жигулевские яры выходили двенадцать удалых сестер и били татарву неверную. Ой, как били! Двенадцать годочков они оберегали Русь и не было им витязя под силу, и не было им добра молодца на утеху…
— А ты не врешь, старик, — подбоченясь спросил гусляра Иванко Кольцо. — Такой, как я, молодец, одолел бы и утешил сестриц!
— И-и, милый! — добродушно отозвался слепец. — Чую хорош и красив ты собой, да не тот. Ты послушай-ко, не в обиду тебе будь сказано, похлеще тебя удальцы в Жигули приходили, да всех их красы-девицы великой силой своей валили оземь, как колос в поле. И вот дождались. Единожды пришел к ним, к дремучему дубу, калика перехожий из святорусской земли. Ростом был он мал, бородой курчавой сед, а ногами крив. Засмеяли его удалые девки и гнали прочь: «Иди, иди, странничек, не тебе с нами тягаться!» — «А ну-ка, милые, пусть хоть младшенькая из вас потягается со мной», — не отставал калика перехожий.
Ладно. Чтобы спровадить прилипчивого мужичка, согласились сестры. Вышла младшенькая, как росинка свежая, ровно яблонькин цвет румяная, как ядрышко крепкая. Схватилась со стариком, да опомниться не успела, как он бережно положил ее на шелковую мураву. И тогда вышла вторая сестра, и ее калика перехожий осилил. Так всех до единой и поборол старик.
— Ишь ты, старичок — божий бычок. Не верю такому диву, дедко! — усмехнулся Кольцо.
— А ты верь не верь, а что сказывается в народе, то и свято, — ответил гусляр. — Золотое словечко народом не зря говорится, не по-пустому сеется…
— Это ты верно, гусляр, поведал, — ободрил старика Ермак. — Под каждой байкой захоронен добрый разум. Рассказывай дале, батюшка…
— А вот и дале мой сказ. Не то диво-дивное, что всех двенадцать сестер поборол калика перехожий, а то, что после свершилось… Солнышко упало за горы, и пригласили сестрицы гостя в свое подземелье. И вот, сынки, вошли двенадцать удалых сестер туда девками, а на утро все до одной вышли бабами. «Гой еси ты, калика перехожий, много ли у вас на Руси богатырей таких?» — спросили дорогого гостя сестры. Старик смиренно поклонился им и ответил: «Что я за богатырь, сами видите, милые: и сед, и мал, и ногами крив. Самый я последний из последних на русской земле, самый немощный из придорожных старцев». Возрадовались сестры: сильна и крепка Русь, могучий у нее корень, никому — ни злому татарину, ни другому лютому врагу не выкорчевать его отныне и до века. Золотое семечко посеяно, и колос будет тугой и тучный!
Слепец тронул струны и запел протяжно:
Эх, да дороженька тырновая-я,
Эх, да с Волги-реки…
— Молодец, старик, добрую поведал байку… — похвалили старика казаки. Ветер хлестал парусами, подгонял струги. Гремели уключины — казаки упружисто гребли. Уходили назад низовые приволья, степи, камыши и тальники, и вдали темной грядой уже смутно маячили Жигулевские горы. Повольники обогнули их и свернули в устье Усы.
Неприветливо встретила казаков лесная трущоба. Откуда ни возьмись, на берег вышли горластые, задиристые детины:
— Эй, кто такие? Откуда принесло? — В руках у лесовиков дубины из корневищ, пищали за поясом. — Давай поворачивай назад, зипунщики! — кричали они и угрожающе трясли дубинами.
Прежде чем Ермак успел что-либо ответить, с одного из казацких стругов раздался насмешливый голос:
— Братцы, глядико-сь, это же кикиморы лесные!
— Сами вы кикиморы! — на замедлил с ответом огромный белесый детина с большой круглой головой. — А ну-ка, хлопцы, скличь наших, мы этих пришлых в дубье возьмем.
Казаки загорячились и начали выхватывать сабли. Орава лесовиков сгрудилась на берегу и тоже рвалась в бой. Особенно кипятился маленький, похожий на ярыжку, человечишка. Он юлил в толпе и выкрикивал:
— Бей их, браты, гони их прочь!
Назревала злая схватка.
Но ссориться с лесовиками не входило в расчеты Ермака. Надо было немедленно вмешаться. Атаман поднялся во весь рост и, тяжелый, властный, одним грозным окриком угомонил станичников. Затем он, помолчав, обернулся к людям на берегу и уже по-другому, весело и с лаской выкрикнул:
— Здорово, браты! А скажите, чьей вы ватаги, удальцы?
— Мы атаманские! — выпятив грудь, важно ответил белесый детина. — По всей Волге гремит Федька Молчун!
Много на волге промышляло ватаг, но Ермак ничего не слыхал о Молчуне, однако же и виду не подал об этом.
— Добрый ухарь Федька Молчун! — уважительно сказал он. — Слух по Волге катится. Да и вы — один к другому молодцы.
Повольникам на берегу похвала атамана пришлась по душе, они замахали шапками.
— Что же, греби выше и ставь стан! — заговорили они. — Мы разве что…
— И за это спасибо, браты, — про себя усмехнувшись ответил Ермак. Казаки, не мало удивляясь, что атаман их такой мирный, дружно ударили в весла и темной струей Усы поплыли вверх по реке среди дремучих чащоб, подступивших к речке. Вековые сосны тянулись к облакам. Торжественная тишина наполняла глухомань. Поворот, и перед станицей внезапно распахнулась светлая, веселая елань.
— Тут и быть стану! — сказал Ермак и повелел пристать к берегу.
Разом оживились дебри, задымились костры, и казачий говор повис над Усой.
Через несколько дней, в которые Ермак, не теряя времени, старался сблизиться с Молчуном и его ватагой, в стан пришел тонконогий ярыжка и запросился к атаману. Казаки доставили его к Ермаку. Ярыжка полез за пазуху и вынул мятый лист.
— Это что за чудо-юдо? — удивился Ермак, разглядывая лист.
— То грамота от атамана Федора Молчуна тебе с повелением, — важно вымолвил ярыжка. — Как нам известно, ты хочешь быть с нами заодно, так вот, — наказано тебе идти к нему с дарами и поклоном, тогда и примет он вас под свою высокую руку!
Ермак потемнел, сжал кулаки, но сейчас же взял себя в руки и, сокрушаясь, ответил:
— Эх, жалость какая, в грамоте не силен я. Вот мои грамотеи разберут, что к чему, а я подумаю, как честь вашему батьке оказать!
