– Они в боковом кармане, – запоздало добавила я. Костя ухмыльнулся и вышел из ванной, прихватив по дороге не только мои вещички, но и свой сомнительной чистоты халат и огромное полотенце с пальмами “Хэппи Саммер”, на которое я было нацелилась. Так и есть, он выжидает, он снова хочет вызвать к жизни Анну, для которой нагота не значила ничего и которая так бесстыже и так профессионально умела ею пользоваться – почти как тем самым остро заточенным шилом, самым экзотическим орудием убийства.

Ну и черт с тобой. Не зубной же щеткой срам прикрывать, в самом деле.

И я сдалась.

…Когда он вернулся, волоча за собой мою сумку, я сидела голая в пустой ванне, заложив ногу на ногу.

– Выбей мне сигарету. У меня руки мокрые, – независимо сказала я, прикрывая руками грудь.

– Они у тебя не только мокрые, – сочувствие Лапицкого относилась к моим израненным пальцам.

Он вытащил сигарету и вопросительно посмотрел на меня.

– Не прикуришь?

– Куда денусь. – Он прикурил сигарету и вставил ее мне в губы. Я с наслаждением затянулась.

– Тело у тебя не изменилось, – сказал он. – Хоть это радует. И вообще ты хорошо это делаешь. Любо-дорого смотреть.

Он специально напомнил мне нашу вчерашнюю встречу на барже с песком в павильоне “Мосфильма”, он долго следил, как мы с Митяем занимаемся любовью. И он снова хотел уколоть меня этим. Никакого стыда. Чем не девиз для вуайериста со стажем…

– Я рада, что тебе понравилось, – сказала я, с ужасом улавливая в своем голосе интонации ненавистной мне Анны.

– Вот теперь ты становишься похожей на себя. – Он присел на корточки и бесцеремонно вытряхнул содержимое моей сумки на пол. И принялся копаться в нем.

– Эй! Я пока еще не умерла. И моя сумка еще не стала вещественным доказательством. Оставь ее в покое. Но он не слушал меня. И не слышал.

– Если хочешь понять, что в голове женщины, – залезь к ней в сумку, – наставительно сказал он, – хреново же ты жила в последнее время.

В сумке действительно не было ничего выдающегося: несколько пачек “Житана”, копеечная одноразовая зажигалка, купленная за два рубля в киоске возле дома Митяя, простецкий ключ от квартиры Серьги на “Пражской”, пластмассовая щетка для волос и мелкие мятые купюры. И несколько фигурок оригами, которые я взяла у Кравчука во время своего первого визита в “Попугай Флобер”. Мосфильмовский пропуск лежал в кармане моего пальто. И больше ничего.

– Да-а, – крякнул Лапицкий, – ты из тех, кому можно сделать контрольный выстрелов голову совершенно безнаказанно. И по сводкам будешь проходить под кодовым названием “труп неизвестной”. До сих пор без документов шастаешь, а?

– Тебе какое дело?

– Переживаю. Говорил же тебе, не чужие люди… – Его иезуитство становилось невыносимым.

– Я смотрю, слава Великого Инквизитора тебе спать не дает, – показала зубы я.

– А тебе слава Ларошфуко. – Лапицкий взял одну из пачек “Житан Блондз” и с выражением прочел:

– “ИЗМЕНИТЬ ПРАВИЛА – НЕ ЗНАЧИТ ИЗМЕНИТЬ ИГРУ”, тоже мне, изобретательница афоризмов. Монтень, “Опыты”.

– Ну-ка, дай сюда! – Совершенно забыв о голой груди, я выскочила из ванны и протянула руку к пачке.

Так и есть. Те же печатные буквы, далеко отстоящие друг от друга, та же шариковая ручка: “ИЗМЕНИТЬ ПРАВИЛА – НЕ ЗНАЧИТ ИЗМЕНИТЬ ИГРУ”. Эта коротенькая фраза выглядела гораздо более безобидной, чем первое послание на сигаретной пачке. Она действительно напоминала доморощенный афоризм, Лапицкий прав. И все же от четких печатных букв исходила угроза. К чему она относилась, я не знала. Как не знала и того, получили ли аналогичную записку Братны и Кравчук, или неизвестный мне автор выбрал для странной переписки именно меня.

Еще один привет от человека, который знает об убийствах, по крайней мере, не меньше меня. Я намеренно не рассказала о записках Лапицкому. В них было что-то кокетливо-ненастоящее, как будто человек, писавший их, старался привлечь к себе внимание. Братны прав, вести такую опереточную игру может только тип, работающий в кино. Не очень-то я поверила в случайно оброненную Костей фразу о маньяке – хотя бы потому, что их маниакальность просматривалась чересчур явно. Они не были совершены, они были хорошо обставлены. Ведь только маньяков привлекают ритуальные убийства, как бы говорило каждое из совершенных злодеяний. Да и сами убийства не несут в себе ничего, кроме бессмысленности. Какие комплексы может удовлетворить смерть старых женщин: все удивительно стерильно, никаких надругательств над трупами, никакой крови, тишь, гладь и Божья благодать.

И почему убивают актрис, работающих только у одного режиссера? Это похоже на спланированную акцию.

"ИЗМЕНИТЬ ПРАВИЛА – НЕ ЗНАЧИТ ИЗМЕНИТЬ ИГРУ”, мне снова подбросили привет из Зазеркалья, где уже находились две актрисы. “…НЕ ЗНАЧИТ ИЗМЕНИТЬ ИГРУ” означает только то, что игра может быть продолжена.

А если фильм закроют?

– Ты, я смотрю, стала увлекаться традиционными японскими ремеслами, – вытащил меня из куцых размышлений голос Лапицкого, – сад камней еще не завела?

Он выстроил вокруг себя фигурки оригами и задумчиво смотрел на них. От натекшей на пол воды фигурки стремительно портились, скоро бумага полностью пропитается водой, и оригами потеряют всякую привлекательность.

– Эти фигурки делает один наш общий знакомый – Андрей Юрьевич Кравчук, – сказала я.

– Надо же, какой глубокий человек, какой разносторонний человек. С утра над куском бумаги упражняется, а вечером беззащитных женщин заказывает…

Едва приехав к Лапицкому, я рассказала ему обо всем случившемся у Кольцевой дороги.

– Я хочу одеться. – Я вспомнила о своем внешнем виде только тогда, когда почувствовала легкий озноб, идущий от просохшей кожи и влажных волос.

– Сообразила наконец, эксгибиционистка! – довольно засмеялся Лапицкий. – Идем в комнату, я тебе уже постелил.

Мы вернулись в комнату, которая ничуть не изменилась со времени моего последнего визита: те же разваленные полки с книгами по криминалистике, тот же уголок любителя альпийского слалома, те же горнолыжные ботинки над диваном, похожие на болиды “Формулы-1”.

Костя постелил мне на полу, ничего другого и ожидать не приходится при его хамском гостеприимстве: два видавших виды спальных мешка и продранная простыня между ними.

– Извини, работы по горло, некогда в Давос съездить, на лыжах покататься, не то что комплект белья купить.

– Ничего, переживу. Работы, говоришь, много?

– Завались! Выборы же на носу, Госдума, президент и прочие прелести демократии, пока на всех компромат соберешь – умаешься. Непаханая целина, море разливанное… Ты ж знаешь, что мы по коррупции на пятом месте с конца в мире, после нас только Камерун.

– Ты же теперь рядовой сотрудник рядового отделения милиции.

– Ай, поймала, сучка! Сдаюсь, сдаюсь. Давай хоть лапки тебе обработаю, смотреть больно, как ты на свободу рвалась.

Костя сходил на кухню и принес какую-то мазь и бинты.

– Это еще что за дерьмо? – спросила я: мазь отвратительно пахла клопами.

– Не дерьмо, а последнее достижение медицины. Изготавливается из мандибул насекомых, заживляет влет. Мне ее один чинуша из Министерства здравоохранения поставляет.

– На взятках погорел? – иронически спросила я.

– На поставках просроченных медикаментов. Сиди смирно, сейчас я тебя обработаю.

Костя быстро смазал мои пальцы сомнительного вида бурой вязкой массой и наложил бинты.

– Спасибо. Ты просто Флоренс Найтингейл [14] какая-то.

– Это еще кто, героиня мексиканского телесериала?

– Что-то вроде того.

– Вот только не дави на меня интеллектом, пожалуйста.

– Хорошо. Не буду – Тогда я выключаю свет.

Я вытянулась на спальном мешке и закинула руки за голову. Еще вчера в это же время подо мной были совсем другие простыни, смятые от страсти; еще вчера человек, которого я так хотела, был восхитительно жив, еще вчера была жива Фаина Францевна Бергман, еще вчера я снисходительно подозревала ее в убийстве конкурентки… Еще вчера я даже представить не могла, что следующую ночь проведу в запущенной берлоге Кости Лапицкого, человека, научившего меня осознанно убивать. Человека, встреча с которым означала бы для меня смертный приговор.