В это время погас свет, и потому Джон смог скрыть страшную судорогу, от которой, как он подозревал, перекосилось его лицо. Тысячи демонов рвали его душу и тело на тысячу кусочков, и имя этим демонам было одно – Страсть. Простое прикосновение тонкого пальчика, смеющийся розовый рот, мимолетная ласка разбудили в нем вчерашнее черное пламя, и Джон страдал, не в силах усидеть на месте.

Возможно, в театре или в концертном зале он промучился бы до самого конца и даже не запомнил, что именно давали на сцене. Однако в странном круглом шатре, пахнущем опилками и дикими зверями, свершилось Чудо.

Вспыхнули разноцветные прожектора. Грянула бравурная и веселая музыка. По белоснежному кругу помчались белоснежные лошади в пышных плюмажах, и хрупкая девушка в сверкающем трико легко и непринужденно крутила сальто на спине одной из них, словно находясь в спортивном зале, а не на подпрыгивающей и ненадежной поверхности.

Выбежали люди в ярких и тоже сверкающих костюмах, в воздухе замелькали разноцветные шары, кольца, булавы, черноволосая женщина в восточном наряде исполняла танец живота, одновременно крутя штук двадцать хула-хупов. Ошеломленный Джон не сразу понял, что прямо перед ним на барьер, отделяющий манеж от публики, улегся настоящий живой лев, и хорошенькая девочка в кожаном купальнике небрежно уселась ему на спину, теребя густую гриву.

Обезьяны в канотье играли на банджо, гимнасты кувыркались, разнокалиберные пудели танцевали вальс, жизнерадостно гавкая и улыбаясь во всю небольшую ширь своих изящных мордочек. Смешные человечки в нелепых башмаках и с красными носами верещали и лупили детей по головам огромными надувными кувалдами, и Джон не сразу понял, что хохочет и хлопает вместе с остальными зрителями, а потом надувная кувалда опустилась ему на голову и рядом взвизгнула Жюли, а тетка Гортензия хлопала в ладоши и тоже смеялась...

Парад-алле неожиданно растаял в темноте, зазвучала совсем другая музыка, как ни странно – Моцарт, и одинокий голубой луч протянулся высоко под купол, где по блестящей ниточке легко скользила хрупкая девочка в балетной пачке. Два пушистых веера из лебяжьего пуха порхали в ее руках, и девочка сама походила на лебедя, плывущего по воздуху, а скрипки пели, так пели, что рвалось что-то в груди, но не больно, а приятно... И вдруг стало мокро глазам, а девочка взмахнула руками-крыльями и полетела вниз, прямо на них, и Джон ахнул, схватив Жюльетту за руку, готовый сорваться и побежать, поймать, спасти...

Вспыхнул свет, и улыбающаяся девочка склонилась в глубоком и изящном реверансе, а вокруг хлопали и свистели, и Джон ошалелыми, пьяными глазами смотрел на Жюльетту и улыбался, а она смеялась в ответ. Он не заметил, что она не отняла руки...

Чудеса сменяли друг друга, львы лениво и вальяжно взрыкивали, но становились на задние лапы, и светловолосая дрессировщица неуловимо напоминала чем-то Жюльетту, а сменивший ее статный жонглер, смуглый брюнет с синими глазами, вполне мог бы быть братом Джона. Кстати, жонглер довел публику до исступления, потому что поднял в воздух двадцать шариков, десять колец, чайные блюдца, чашки и ложки, а в конце расставил их вокруг себя и положил все шарики в чашки, причем ни одну из вещей не уронил.

И снова хулиганили смешные человечки в огромных башмаках, отчаянно плакали, заливая публику потоками слез, роняли ведра с водой, плюхались на колени к женщинам, ловили солнечных зайчиков огромными сачками, постоянно промахиваясь и надевая их на головы хохочущих зрителей. Джон тоже попал под сачок и тоже хохотал, а потому не заметил, как переглянулись и понимающе улыбнулись друг другу его спутницы.

А потом опять все артисты вышли на арену, поклонились, убежали за занавес – Джон запомнил, что он называется форганг, – погас свет, смолкла музыка и волшебный дворец превратился в обычный тряпичный шатер, а опилки запахли остро и прощально.

Джон, Гортензия и Жюльетта вышли на улицу, и солнце ослепило их. Джон и Жюли взахлеб обсуждали представление, Гортензия улыбалась, а эти двое хватали друг друга за руки, перебивали, смеялись, повторяли шутки клоунов, и Жюльетта на спор прошлась колесом, а Джон встал на руки, но не удержался и повалился в траву. Жюли издала победный вопль и прыгнула сверху, а Мерчисон смотрел-смотрел на это безобразие – да и подмигнул Гортензии. А Гортензия ответила ему тем же.

Джон даже не вспомнил про несчастный «шевроле», позабытый на стоянке. Они втроем уселись в «бентли», и только на дороге, ведущей непосредственно к замку, граф Лейстерский пришел в себя.

– Погодите! Я же еду в Лондон! У меня была машина.

– О боже! Я совершенно забыла.

– И я тоже.

– Значит, не судьба.

– И я так думаю.

– Оставайся, Джонни.

– Оставайся, граф.

– Милорд, я вечером пригоню «шевроле», а завтра отвезу вас в Лондон.

– А с другой стороны, зачем мне в Лондон?

– Действительно, зачем?

– Слушайте, а давайте поедем в Торки, дамы?

– А кто такие Торки?

– Это, деточка, город такой, на побережье. Там песчаные пляжи и дивные сосны. Я не была в Торки тысячу лет. Джон, но ты уверен, что тебе не надо в Лондон?

– Уверен. Мне надо в Торки. Я опекун, в конце концов, должен я ее развивать?

– Граф, а что можно развивать в Торки?

– МЕДЕЛИН!!!

В машине сразу стало тихо. Возглас Гортензии испугал даже солнце, и небо затянули облака. Остаток дороги проехали в полном молчании, а у ворот Джон неуверенно протянул:

– В Торки мы можем поехать в конце недели...

Жюли молчала и смотрела в окно, кусая губы. Гортензия посматривала в ее сторону и явно чувствовала себя смущенной. Мерчисон сделался профессионально бесстрастен.

Дворецкий Бигелоу встретил их на крыльце, как всегда, величавый и неторопливый.

– С приездом, миледи. Милорд. Мисс. Надеюсь, вы хорошо отдохнули. Когда прикажете подавать обед?

Гортензия вкрадчиво поинтересовалась:

– А что делает наша мисс Уайт? Соизволила ли она встать?

Бигелоу и глазом не моргнул. Хороший дворецкий никогда не унизится до обсуждения гостей своих хозяев, даже с хозяевами!

– Мисс Уайт уехала восьмичасовым поездом, миледи. Она просила передать, что ее ждут неотложные дела в Лондоне. Сожалела, что не попрощалась с вами лично.

– Ого! Восемь утра! Она что, встала сразу после нашего отъезда?

– Нет, миледи, с вашего позволения. Мисс Уайт вообще не ложилась. У нее разыгралась страшная мигрень после того, как ночью на нее напала мышь.

– Бигелоу! Прекратите! Мышь – не тигр, она не может напасть. Она сама всех боится!

Джон пристально посмотрел на Жюльетту. Девушка ответила ему чистым и невинным взором ангела, только что завершившего все добрые дела на Земле и собирающегося домой в Эдем. Бигелоу откашлялся.

– Прошу прощения, миледи, но кухарка полагает, что это была ДРЕССИРОВАННАЯ мышь. Она приучена прыгать за сыром. Именно так и произошло в тот день, когда разбилась супница.

– Так. Жюли, детка...

– О нет, миледи! Кухарка уверяет, что она сама виновата. Просто все вышло немного неожиданно, а так мышь всем очень нравится. Слуги зовут ее Салли...

– Я сейчас сойду с ума! Не о супнице речь, бог с ней, она мне никогда не нравилась! Почему ваша Салли прыгнула на нашу гостью?!

Лицо Бигелоу окаменело.

– Не могу знать, миледи. Возможно, миледи ела на ночь сыр.

Джону показалось, что Жюльетта тихонько выдохнула. А еще – что Бигелоу незаметно подмигнул ей.

Но, разумеется, этого-то уж никак не могло быть на самом деле! Просто обман зрения.

Всю следующую неделю Ормонды и Жюльетта провели в Торки. Капризная английская погода расщедрилась на солнечные и жаркие дни, море было ласковым и теплым, песок – золотым, гостиница – уютной, и Джон Ормонд неожиданно понял, что совершенно счастлив.

Даже несмотря на то, что они с Жюльеттой, не сговариваясь, избегали всяких воспоминаний о том, что между ними произошло. Вернее, НЕ произошло...