Не важно, о чём ты споришь. Важно, что в этот момент ты — не личность, а просто машина, действующая в чьих-то интересах.

Когда человек стремится к счастью и при этом страдает, страдает тогда, когда стоило бы ему быть счастливым — почему он не останавливается? Не останавливается и не задумывается о том, что, вероятно, ищет он не там и не то. Почему он продолжает с упорством дятла долбить одно и то же, почему не понимает, что доставляет себе и другим страдание тем, что не может просто отступиться, расслабиться и задуматься — а на то ли он тратит свои силы и время, а того ли, что ему реально надо, он пытается добиться?

Как просто звучат вопросы. Как сложно на них ответить.

И совершенно невозможно понять, что ты стал тем самым дятлом, который бьётся клювом в фонарный столб, силясь пробить алюминиевую кору.

Выражения типа «В аду есть особое место для тех, кто (не допивает виски, пишет "трамвай" через "н", и т.д., и т.д.)» — так вот, такие выражения — это что-то вроде юридической лазейки.

Предположим, «В аду» действительно есть «особое место для тех, кто…». Таким образом, сделав то, что надо (не допив виски, написав «транвай» и так далее) ты «выбиваешь себе местечко». Местечко в аду, прямо скажем. То есть, грабь, убивай, трахай гусей — это грехи нехилые такие, но у тебя всегда есть некая договорённость: стоит тебе не допить виски — и ты попадёшь не туда, куда грабители, убийцы и зоофилы, а туда, куда ссылают «недопивал».

Удобно.

Со временем «вымученная улыбка» превратится в «вымученную скобку». Сейчас уже одна скобка, как смайлик, выглядит неискренне. Надо как минимум две. А лучше — пять. И ещё лучше — с двоеточием; или точкой с запятой, процентом, буквой «В» — в общем, с «глазами». А одна скобочка — это как-то неискренне, неестественно, как будто человек улыбается одним ртом, как маска, а глаза остаются холодными.

Оно и понятно.

Шёл, и, чтобы не упасть, ел баварскую булочку.

Шёл, и рядом оказался голубь, внезапно и больно посмотревший на меня красным от алчного голода глазом. Никогда не смотрите в глаза птицам — они поражают воображение каким-то неприятным, унылым безумием, и внутри себя вдруг превращаешься в крысу или что-то вроде того.

Отщипнул кусочек от булочки, крошечку, кинул голубю. И пошёл дальше. И сразу поднялся шум, гам, захлопали крылья. К моему знакомому голубю подсело несколько других, образовалась давка. (Сзади кто-то кричит — за проезд передайте, передние делают отсутствующие лица и притворяются спящими — мол, ноги есть, сами к водителю идите, тоже мне, нашлись, передавай им.)

Как они толпились, и всё из-за одной брошенной крошки. Шёл дальше, видел, как мимо меня пролетело ещё два стервятника. То есть, голубя. Перемахнули живую изгородь и на полном ходу спикировали в царящий за ней хаос перьев и клювов, который возник из-за одной оброненной крошки раздора.

А вот люди — они такие же. Получают сигнал о делёжке — и готовы толпиться, теряя облик, теряя личность, лишь бы поддаться иллюзии — отломят кусочек, и мне-то, мне-то точно достанется. Пусть мало. Пусть невкусно. Пусть не совсем то, что обещают, и даже не то, что может в принципе понадобиться. Зато мне.

И прыгают друг другу на головы. Прыгают. Черепа весело хрустят.

Вот так оно всегда и происходит. Не подозреваешь ничего, не подозреваешь, а потом — раз-два! — и на скамейке запасных.

Смотришь, такой, на поле, а там все потные, злые, запаренные, очень-очень уставшие; зато нужные, а ты...

Смотришь, такой, на поле, а там большие дела творятся, туда приковано всё внимание, и там все такие значимые, а ты — такой ничтожный.

Смотришь, такой, на поле, а там — столько страстей, столько смысла, столько напряжённости и надежды, а у тебя — только отсиженная жопа.

Смотришь, такой, на поле, а сверху пролетает дракон. Не туда ты смотришь, дурачина.

Голый человек склонился над печкой, силясь услышать, откуда исходит капающий звук.

Он глядит то на стену, то на холодильник около печки, и никак не может понять — откуда, откуда исходит чёртов звук, надоевший, сводящий с ума, бесконечный звук капающей жидкости.

По всему выходит, что капает где-то за стеной, или даже — в стене.

Человек напрягает слух, надеясь, что капает всё-таки за холодильником — но увы, надейся, не надейся — не за холодильником, нет. Холодильник ни при чём, при чём — стена.

Человек унывает. А капанье внезапно усиливается, сливается в шум, и вот уже поток вонючей коричневой жижи ломает стену, разбрасывая по кухне плитку и отодвигая напором в сторону плиту, отбрасывая человека к стене. Что за дерьмо, — кричит человек, нет, не кричит, рот забит жижей, но он кричал бы, и был бы прав: это действительно дерьмо. Дерьмо сломало стену, дерьмо долго к этому стремилось. Дерьмо растекается по квартире, уровень дерьма растёт и растёт.

Тут, значит, морок спадает и возвращается капанье. Голый человек стоит, наклонившись над плитой, и пытается понять, откуда исходит капающий звук. От окна к нему тянется какая-то бесформенная, но явно голодная тварь.

Меня всегда угнетает, как в историях про супер-героев в этих самых супер-героях «разочаровываются».

Скажем, есть некий тип, который фанатеет по супер-герою. Ищет о нём информацию, рассказывает всем, «собирает» подвиги — буквально сотни подвигов может рассказать, даже если разбудить его среди ночи и стребовать: «Рассказывай!». Повторюсь: он знает об огромной массе геройств своего героя, а многие из них даже видел своими глазами.

И этот тип, увидев, как его абсолютный кумир под воздействием «злых чар» совершает один проступок, сразу полностью теряет в него веру и говорит что-то типа: «Мне все говорили, что от тебя будут одни неприятности. А я не верил — и зря». Он это говорит после того, как увидел один просчёт после сотни подвигов. Один просчёт после сотни подвигов, тысячи спасённых жизней. Причём этот тип часто ещё и в курсе, что герой был под «чарами». И всё равно говорит идиотскую фразу про своё разочарование.

Как меня раздражает отвратительное воображение сценаристов, порождающее такие убогие, нелепые, тошнотворные «повороты сюжета».

Все те места, в которые я вываливаю свои мысли, в последнее время похожи на собрание эпитафий. Сборник удавшихся и не очень жизней, или вроде того.

Всё изменилось, и, по идее, не должно бы меня это колыхать, а вот — ничего не могу поделать, колышет и всё. Тут одно из двух: либо я — совершенно лицемерный тип, либо я во всём подряд ошибаюсь; хотелось бы верить, что не первое, и я ощущаю, что не первое, но если второе, то, вполне вероятно, мои чувства — лживы, и, вероятно, я самый настоящий лицемер, да вот и вы скажете — лицемер ты, Саша.

Ночью умер Алексей Костюшкин, и я, прочитав вот сейчас об этом, вдруг почувствовал странное ощущение где-то внутри. Как охренительно было орать его песенки около ТЦ, там. Или в коридорах «Пятёрки». В коридорах, точно. Суть не в том, что сами по себе песенки куда-то пропадают; куда они денутся? Просто сейчас, узнав о его смерти, я вдруг со страшной силой, с беспощадностью приклада «калаша» осознал, что эпоха крутого рока в моей жизни прошла, и, по ходу, уже лет 12 назад. И если я это ощущаю сейчас, получив известие о смерти человека, который, как символ, присутствовал всю мою юность, — не значит ли это, что этот самый человек был чем-то вроде безусловного атланта, удерживающего миф о моём рок-н-ролле?

Видишь, Саша? Ты видишь? Когда постепенно вышибаются графитовые предохранители, их место не занимает ничто, кроме пустоты. Ничто и не должно, кроме пустоты.