Я частенько поглядываю на дверь, представляя себе ее появление, отчего сердце замирает. Это похоже на сладкую прелюдию, предоргазменное состояние. Еще чуть-чуть, еще немного подождать, и все случится. Я волнуюсь, не понимая почему, ерзаю на стуле.

Жду.

И вот это происходит. Я слышу шум — двигаются стулья, коллеги поднимаются из-за стола, — это означает, что совещание закончилось. Это означает, что сейчас я ее увижу. Сердце колотится сильнее, я даже прижимаю к нему руку. Я жду. Голоса становятся громче, я могу разобрать некоторые слова, — мое руководство подходит к двери. Я опускаю крышку ноутбука — неважно, что делал до этого, и поднимаюсь со стула.

Обычно она появляется первой. Ищет меня взглядом и всегда улыбается, когда находит. Закатывает глаза, показывая, как ее все достало, после чего быстро несколько раз кивает на выход, дескать, пора сваливать скорее.

Лифт всегда находится на нашем этаже, я забочусь об этом.

Прежде чем нас кто-то может догнать, мы уже едем вниз и идем к машине.

Мне не нравится, что Але приходится еще и рулить после тяжелого дня, я бы хотел, чтобы она расслаблялась рядом со мной, возможно, начинала уже дремать, так как она не высыпается, это я знаю точно. Но рулить мне нельзя, и я сажусь на пассажирское кресло. Все что я могу сделать — это уговорить ее вызвать такси, если время слишком позднее. Иногда она соглашается.

Вечером мы всегда много разговариваем, она мне жалуется на коллег, начальство, клиентов. Я всегда не ее стороне, неважно, что она рассказывает. Мы вместе ищем выходы из сложившихся ситуаций, иногда это происходит уже в душе, так как время позднее, и спокойно поговорить не получается.

Потом я делаю ей массаж, даже если она уже спит. Потому что она слишком напряженная, потому что я очень боюсь за нее.

Я прописал…если можно так выразиться, ей слабые антидепрессанты, травки, которые продаются без рецепта. Слежу, чтобы она не забывала их принимать.

И, несмотря на все мои усилия, у нее идет кровь. И во сне, и в течение дня. У нее нет времени обследоваться у врача, но я и так знаю, какое ей необходимо лечение. Ей нужно сменить работу.

Понимаю, что я стал частью ее жизни, вписался в ее сумасшедший график, что я не имею права менять девушку кардинально, не должен даже просить о подобном, да мне и предложить-то нечего. Моя Аля предпочитает высокий уровень жизни — дорогую одежду, шикарные рестораны. Она заставила меня отказаться от моей квартиры, потому что «в таких трущобах жить нельзя». К сожалению, я не могу обеспечить ей те условия жизни, к которым она привыкла, но… Если кто-то думает, что я испытываю угрызения совести из-за того, что не оставляю ее, — этот человек ошибается. Тут нужно понимать, что только я знаю, как нужно обращаться с моей Алей. А другие мужчины? Пусть даже состоятельные… они делают только хуже. Это она уже проходила до меня. К чему ее привели прошлые отношения? Только я могу помочь ей, и я, бесы в моей голове, делаю все, что в моих силах.

Аля

Чем дольше я живу с Олегом, тем сильнее понимаю, как недалеко от него ушла в плане «ненормальности», и то, что у него есть справка, а у меня есть — форменная несправедливость.

То, что я собираюсь произнести сейчас, лишний раз подтвердит сказанное выше.

Мне не нравится, что он перестал общаться со своими испанцами.

Говорит, что поссорился с ними. Ни Эм, ни Эмиль больше не приходят на работу или к нам в гости, мы вместе не ходим в кино, хотя это и позволяет сэкономить на билетах…

Олег меняется, в этом нет никаких сомнений, но я безумно боюсь любых перемен.

За последнее время я прочла множество литературы по шизофрении, общалась с мамой Олега, которая подробно рассказывала, как распознать признаки ухудшения. Мне следует обращать внимание на любое изменение в поведении, явное проявление страха, тревоги, плохой сон, беспричинный смех и прочее, прочее. Я искала что-то подобное в поведении Олега всю весну и начало лета, так как мне сказали, что это самое время для обострений. Но подобных симптомов в поведении мужчины обнаружить не удавалось, ничего подозрительного, помимо иногда грубого: «как же ты меня замучила своими расспросами», не слышала.

Изо дня в день он становится все нормальнее, что радует и пугает одновременно. Когда я практически силком затащила его в свою квартиру, а потом и в свою жизнь, я видела перед собой человека, сумевшего приспособиться. Пусть даже его адаптивность заключалась в невидимых друзьях, являющихся частью личного пространства, куда он всегда мог сбежать, если внешний мир на него давил. Выдуманный мирок принадлежал только ему, был своего рода отдушиной. И он рушился прямо на глазах, ненужный и забытый.

Я стараюсь заменить его воображаемую вселенную собой, но у меня слишком мало опыта. Иногда, когда Олег часами не разговаривает со мной, я теряюсь. Понимаю, что если желание побыть в одиночестве относить к признакам шизофрении, то всех людей на планете пора распределить по больницам, поэтому стараюсь не обращать на это внимание. Но мне страшно, потому что я не знаю, о чем он думает. Нет, конечно, самого Олега я не боюсь, даже мысли нет, что он может причинять мне вред. Мне страшно, что он может причинить вред себе.

По субботам я всегда убираюсь в квартире. Так было заведено еще моей мамой в доме родителей, и я впитывала такой распорядок с детства. Олег лежит на диване с отсутствующим выражением лица. Кажется, он спит с открытыми глазами.

— У тебя все хорошо? Олег, может, поможешь мне? — спрашиваю.

— Аля, давай вечером, я неважно себя чувствую, — отвечает вяло.

— У тебя что-то болит? — сажусь рядом.

Отворачивается.

— Тут болит, — отвечает, прижимая руку к затылку, — дай мне полчаса.

Олег

Мне следует выходить куда-нибудь с Алей чаще, но пока не получается.

Я лежу на диване с закрытыми…с открытыми глазами — это неважно, и жду, пока подействуют успокоительные, которые я сам себе прописал взамен транквилизаторов, рецепт на которые мне подмахнул «доктор». Сон стал отвратительным, прерывистым и пустым. Мне нужно немного времени, чтобы прийти в себя, чтобы все стало как прежде. Аля переживает за меня, и это плохо, но мне нужно хотя бы еще минут двадцать. Или сорок.

Первый на очереди клиент экзорциста, мать твою, приходи уже в себя!

Тебе нельзя поддаваться!

Очнись!

Открой глаза…бесы…, оторви свой зад от дивана и иди, рассмеши ее!

Обними ее, помоги ей!

Меня от себя тошнит. Такое впечатление, что я наблюдаю за собой со стороны. Вижу, как я лежу на диване, как я жалок и отвратителен. Тошнота подкатывает горлу, ненавижу это ощущение.

Иду в ванную комнату, закрываюсь на защелку и включаю воду, чтобы было не так слышно звуки.

Меня выворачивает несколько раз, я обнимаю унитаз, руки дрожат.

Меня тошнит снова и снова. Желудок болит, спазмы не прекращаются.

Я смотрю на себя как будто бы сверху, я анализирую, что со мной происходит.

Мне не подходят эти успокоительные — делаю вывод, и меня снова тошнит. Крутит живот. Вот черт. Голова кружится, забираюсь на унитаз, стараясь не упасть.

Бесы…, мне нужно успокоиться.

Опираюсь лицом на ладони.

В палате психбольницы нас лежало пятеро.

Мои родители платили бешеные деньги психиатру, который меня вел, за особое отношение ко мне. В мои наивные двадцать четыре года мне казалось, что особенное отношение заключается, как минимум, в отдельной палате, улыбках медсестер и сладких булочках на полдник. Один раз я попытался сообщить о том, что меня не устраивает, своему «врачу», на что тот пригрозил переводом в соседнюю палату, которая была в два раза больше моей, но в которой лежало тридцать человек.

Моим родителям нельзя было заходить в «мои покои», как называли палаты санитары, подсмеиваясь над нами, или «мою камеру», как говорили пациенты, из-за решеток на окнах. Мои родители не знали, где и в каких условиях я живу.