Главное, не хотел он его мочить. Реально не хотел. Думал, подскочит сзади, когда Ботаник в тачку полезет (в тачку он, в смысле Ботаник, влезал по-уродски, башкой вперёд, с откляченным задом), и тогда он, в смысле Рулет, подлетит, рванёт у него, в смысле у Ботаника, папку — и ноги. А тот вцепился насмерть. Ну и что было делать?

Короче, тухляк вышел, полный.

Стоп. Неправильно начал.

Дубль два.

Поехали.

Какого-то июля (конкретные числа Рулет в последнее время догонял смутно) выполз он из своей съёмной хаты в Саввинском переулке совсем мёртвый. Весь в тряске, рожа синяя — краше в закрытом гробу хоронят. Время было за послеобеда, ну в смысле не после обеда, потому что обедать Рулет давно не обедал, кусок в горло не лез, а в смысле что солнце уже за середину неба перевалило.

Выполз, значит, и пошёл себе в сторону Красно-лужского моста, хреново соображая, куда это он тащит ласты и зачем. Короче, завис, это с ним в аб-стяге часто случалось.

Песня ещё из окна орала: «Тополиный пух, жара, июль». И точно — жарко было, реально жарко. Но Рулет пока жары не чувствовал, у него с отходняка, наоборот, зуб на зуб не попадал. Шёл, от яркого болели глаза, жмурился. Чисто Дракула, которого не по делу разбудили.

Было ему паршиво. Совсем труба.

Еле дошаркал до соседней улицы, как её, блин. Забыл. Он в последнее время всё больше вещей забывал. То есть, если постараться, наверно вспомнил бы. Но на фига?

И тут его вдруг пробило — чего он из дома-то вылез.

У Ботаника закрыли фортку. Значит, сейчас во двор выйдет. Ботаник всегда перед уходом фортку закрывал. На кой — непонятно. Душно же.

Повернул Рулет назад. Пристроился в подворотне, где темно и не так жарит. Ещё минуту назад его колотун бил, а тут припарило ого-го как, конкретно, и пот полился ручьями, типа летят скворцы во все концы, и тает снег, и сердце тает. Кино какое-то такое было. Давно, в детстве.

Совсем Рулет глухой стал. Не в смысле, что слышал плохо, а в смысле, что вконец доходил. Дороги у него теперь отстроились по всем жилам — что на руках, что на ногах. Прямо шоссейные, ширнуться некуда, одни узлы. Центровую трассу, которая у локтя, он раньше называл: «автобан Вена-Глюкен-бург», типа в шутку. Теперь по ней не проедешь, тромб на тромбе. И насчёт шутить тоже — позабыл, как это делается.

За комнату второй месяц не плачено — это ладно. Не жрал ничего который день — тоже плевать. Хуже всего, что иглиться ему теперь надо было, хоть сдохни, каждые три часа. И не меньше, чем по два децила, иначе не пробивало. А где столько бабок взять? Мать раз в месяц присылает по полторы штуки, как раз на полторы дозы хватает. Больше, пишет, никак не могу, ты уж крутись как-нибудь, вам ведь стипендию платят. Какую, блин, стипендию? Рулет забыл, как и институт-то назывался. Год почти оттрубил, на лекции ходил, даже сессию одну сдал, а в памяти только одно слово застряло: форс-мажор. Это когда никто никого не кидал, не подставлял, а само так вышло. Ну, типа карма.

Вот и у Рулета получился кругом сплошной форс-мажор.

Хорошо, когда-то боксом занимался, без этого наверно, сдох бы.

По вечерам, когда внутри начинало всё винтом заворачивать, Рулет отправлялся на заработок. Подходил в тёмном месте к загулявшему мужику видом поприличнее, или, если повезёт, к дамочке. Бил хуком в висок, брал бумажник или сумочку. Убегал. Много не взял ни разу, максимум пять тысяч, и то однажды.

Сначала старался подальше от дома отойти, потом забил на это. Позавчера, например, прямо в Саввинском, перед магазином, налетел сзади на мужика, который из «фолькса» вылезал, врезал в переносицу и барсетку увёл. А там, в барсетке, права, паспорт, техталон да стольник для гаишника. И привет. Еле-еле у барыги за всё про всё — и барсетку, и документы — две дозы выпросил.

Вчера Рулету вообще ничего не обломилось. Отутюжил по улицам вхолостую. И сегодня сделался ему совсем край. Иначе нипочём среди бела дня, да ещё в собственном дворе не стал бы заморачиваться. Не дурак же.

Ботаника этого плюгавого он уже несколько дней как присмотрел. Тот жил на третьем этаже, в доме напротив. Выходил из подъезда в разное время, не работал нигде, что ли. Форточку всегда перед выходом закрывал.

Мужичонка так себе — облезлый, с внутренним займом на лысине, но прикинутый: блейзер, платочек шёлковый в нагрудном кармане, белые брюки. Выйдет, сядет в «мерс» и катит через подворотню на улицу. Во всем дворе у него одного «мерс» был.

Рулет ещё всё жалел, что Ботаник по ночам не ездит. Такого обсоска с ног свалить — как нечего делать. Он и не увидит ничего, потому что по-уродски в тачку влазит. Папку у него цапнуть, пока не очухался, и в подворотню. У Ботаника папки были классные — кожаные, каждый день разного цвета. Это есть такие козлы, по большей части пидоры, которые бумажник в карман не кладут, чтоб брюки не оттягивать, а только в портфельчик или папочку. Ботаник, когда свою папку нёс, неважно какого цвета, всегда к груди прижимал, бережно так. Значит, было из-за чего.

Стало быть, несколько дней Рулет за Ботаником сёк, на папки эти разноцветные облизывался, а сегодня решился. Припёрло.

Пока парился в подворотне, а Ботаник, скотина, всё не шёл, стало Рулету невмоготу, и докатился он до самого что ни на есть последнего финиша, до чего никогда ещё не опускался — ляпнулся всухую. Снял с машинки колпачок («гараж» называется) и ширнулся в сгиб локтя просто так, ничем. От привычной маленькой боли на секунду полегчало, но потом стало ещё хуже. Обманутую вену пронзило будто током, Рулет аж скрючился. И подумал вдруг: а не загнать ли в арык полную стекляшку воздуха? Говорят, от этого сердце на куски лопается. И привет, больше никаких заморочек.

Подумал — и испугался. До того испугался, что швырнул баян об стену. Сразу же обругал себя: куда ширяле без собственного аппарата? Нагнулся, подобрал, но машинке реально настали кранты. Жало погнулось и стекло треснуло. Короче, всё один к одному.

Но долго переживать из-за сломанного шприца Рулету не пришлось. Из подъезда как раз выкатился Ботаник и затопал к своему «мерсу». Папка у него сегодня была чёрная, и прижимал он её к себе, чисто как мамаша младенца.

Момент был супер, во дворе ни души. Ну, Рулет и рванул.

Подскочил сзади, когда тот уже башкой в дверцу сунулся. Одной рукой за ворот его, другой рванул папку из-под мышки. Ещё шикнул для страху: «Тихо, ****, убью!»

А тот как взвизгнет, обеими руками в папку вцепился, и ни в какую.

Рулет, между прочим, сам на нерве был, среди бела дня же, каждую секунду дверь подъезда открыться может или из подворотни кто вылезет. Не говоря уж про окна.

Короче, схватил Ботаника обеими руками за шею и давай колотить башкой об дверцу. Так Рулета от ярости и страха зауродило — ничего не видит, не слышит, только фиолетовые круги перед глазами.

Очухался, когда мужик уже на сиденье сполз, кровь у него из ушей, и голова обвисла. Папку подобрал, попятился.

Как через подворотню в переулок выскочил, не запомнил.

За-мо-чил, за-мо-чил, стучало в висках у Рулета. Всё, теперь всё. Сгорел, как в танке! В углу заплачет мать старушка, слезу рукой смахнёт отец. То есть отца у него не было, но это в песне так поётся, про танкистов, которые в танке сгорели.

С отходняка на Рулета и без того всегда жуткая шугань накатывала — это когда всего шугаешься, от каждого шороха закидываешься, ночью воешь от страха. А тут реально человека замочил. Хотел — не хотел, кого это колышет. И наверняка бабка какая-нибудь поганая из окна видела, им же делать не хрена, только с утра до вечера во двор пялиться. Видела, узнала Рулета, уже в ментуру названивает.