Жани Сен-Марку

Фаншетта, или Сад Надежды

Глава I. Фаншетта

В то утро Париж проснулся под безоблачным небом, таким чистым, такой устойчивой синевы, что, казалось, оно бросает вызов наступающей осени. Однако вдоль набережных золотым дождем падали листья, а Сена, лениво перекатывая свои воды, слегка покачивала невесомые флотилии, слетавших на нее с деревьев при каждом порыве ветра.

— Это и есть Остров Сите?? — робко спросила высокая бледная девочка, идущая к реке.

— Вот он, как раз напротив. А Дворец правосудия — вон там, — равнодушно ответила женщина в сером костюме, которая сопровождала эту белокурую девочку. — Погляди на тот берег, правее моста…

Еще оставалось от лета нечто неуловимое, что никак не хотело умирать этим ясным утром. Надежда на теплые дни как бы цеплялась за последние листья, а сами эти листья еще цепко держались за ветви деревьев.

Должно быть, именно поэтому так храбро чирикали легкомысленные воробьи, и солнечные лучи, уже не грея, еще сверкали, как золотые, а у прохожих по малейшему поводу расцветали улыбки на лицах.

Последнее время дождливые, туманные дни стояли так часто, что все примирились с хмурой погодой. Но вот неожиданно опять начинался праздник. Под таким небом и в самом деле можно забыть о том, что близка зима. Щедрый солнечный свет был дорог всем, как подарок, которого совсем не ждали.

— Дворец правосудия — он на самом углу, перед замком, да, мадам? — продолжала девочка, помолчав немного.

— Да. Черный фасад с башенками — это Консьержери?. Там во время революции сидела в тюрьме королева Мария Антуанетта[1]. Осторожно! Стой!.. Ну, теперь зажегся зеленый свет — можно переходить. Не сходи с пешеходной дорожки.

Они перешли улицу. Девочка шла молча, чуть-чуть волоча ноги, как будто ей хотелось помедлить, и ее печальная детская фигурка привлекала удивленные взгляды прохожих.

«Дворец правосудия… Правосудие… Тюрьма…» Обрывки недавнего разговора в бешеном вихре кружились под лохматыми прядями волос, обрамлявшими тоненькое лицо. «Тюрьма… правосудие… судья… Ох, уж этот судья, который сажает в тюрьму!»

На бледных, без кровинки, щеках девочки вспыхнул румянец. Может быть, сегодня вечером она, Мари? Франс Дэнви?ль, по прозвищу Фаншетта, попадет в тюрьму. Как королева. Только, конечно, ее темница не будет такой красивой. Наверно, темниц очень много в тех огромных зданиях, которые так быстро бежали им навстречу.

Сердце Фаншетты билось сильно, до боли — ведь через несколько минут она предстанет перед судьей по делам несовершеннолетних трибунала департамента Сены.

Вдруг она остановилась:

— Какие же они милые!

Приоткрыв рот, девочка застыла перед клеткой, окруженной еще десятком клеток, из которых раздавались самые удивительные звуки. На прилавке продавца животных случай поселил бок о бок голубых попугаев и белую крысу, пару голубков и зайца-русака, трех водяных черепах и зеленого попугая с сердитым взглядом. И все они тоже были за решеткой… Больше всего Фаншетте понравилась маленькая обезьянка, которая просунула сквозь решетку крошечные волосатые и мозолистые руки, стараясь украдкой поймать блоху в хвосте своей соседки, пышной белки.

— Мари Франс! Да что ты! Такая взрослая девочка… И в такой день!

Фаншетта не привыкла, чтобы ее так называли, и каждый раз ей казалось, что Мари Франс — это не она, а может быть, ее сестра. Не говоря ни слова, она побежала вдогонку за женщиной, которой было поручено отвести ее в суд. И тут-то она заметила, что у дамы в сером костюме — черная шляпа и каблуки, похожие на катушки. При других обстоятельствах такие каблуки показались бы Фаншетте очень смешными. Но в это утро у нее было слишком тяжело на сердце, чтобы какие-то каблуки катушками могли надолго занять ее внимание.

Цветочный рынок у моста о’Шанж, ослепительными волнами спускавшийся к самому тротуару, снова отвлек девочку от тяжелых мыслей. Никогда еще Фаншетте не приходилось видеть сразу столько зеленых растений, герани, хризантем, гвоздик! И много еще других, неизвестных цветов с восхищением разглядывала она своими серыми глазами. Глаза у Фаншетты были большие, серо-зеленые, цвета морских ракушек; когда она задумывалась, что-то очень ласковое появлялось в ее взгляде; в такие минуты казалось, что эта маленькая, девочка думает о чем-то очень далеком…

— Слушай-ка, Мари Франс, ты что, на прогулке, что ли?

Фаншетта снова отстала от своей спутницы. Наклонясь над цветочным горшком, упавшим в сточный желоб, она с тысячью предосторожностей старалась высвободить стебель хризантемы, зажатой колесом стоявшего рядом велосипеда.

На этот раз девочка запротестовала:

— Если я не подниму, цветок, мадам, велосипед обязательно сломает ему шею.

— Не шею, а стебель. И вообще нечего вмешиваться в дела продавцов! Никто тебя не просит. Глупая девчонка! Ты бы лучше подумала, что? ты сейчас скажешь судье, — сухо сказала женщина в сером. — Иди сюда и постарайся больше не отставать.

Фаншетта послушалась, бросив последний дружеский взгляд на цветок. Догоняя свою спутницу, девочка думала о том, что этой женщине совершенно все равно, какая судьба ждет хризантему, — лишь бы ее собственная голова, надежно укрытая черной шляпой, не подвергаясь никакому риску, крепко держалась на плечах… И все-таки Фаншетта немного завидовала даме в сером: для нее тюрьма была только конечным пунктом пути, по которому ей часто приходилось ходить из Управления по делам безнадзорных детей. Вот и сегодня она вела оттуда маленькую преступницу.

Что же касается судьи… Девочке хотелось только одного: не думать о нем, не чувствовать нарастающую с каждым шагом тревогу. Наверно, судья, как и эта женщина, — из тех людей, «которые не понимают»… Все человечество делилось для Фаншетты на две части, причем ни возраст, ни положение в обществе не принимались в расчет. Были, во-первых, «те, кто понимают»: с этими людьми жилось хорошо, если даже они и встречались на твоем пути случайно и ненадолго. Весь остальной мир состоял из «людей, которые не понимают»: этим, право же, не стоит и пытаться объяснить то, что делается у тебя в голове или в сердце. Мудрость заключается в том, чтобы жить, причиняя им как можно меньше беспокойства, стараясь, чтобы они забыли о твоем существовании. Только тогда они, может быть, оставят тебя в покое.

Так рассуждала Фаншетта, и мужество покидало ее с каждым шагом. А небо, ослепительно синее, несло людям надежду, и чайки, кружа каруселью, пронзительными криками приветствовали неожиданно вернувшуюся небесную синеву.

Как только Фаншетта очутилась перед Дворцом правосудия, как только осталась позади монументальная позолоченная решетка ограды, девочка заметила, что у нее вспотели руки. Она почувствовала, что если сейчас же, сию минуту, не сядет, то непременно упадет — все равно где: здесь, посреди двора, или на ступеньках, ведущих к дверям. Ноги ее словно вдруг стали ватными и отказывались служить.

— Мадам… — прошептала она очень тихо, и капли пота выступили на ее смертельно бледном лице. — Мадам…

Но дама в сером не услышала ее слишком тихого голоса, она торопилась скорее пройти в контору, сдать документы.

И Фаншетта осталась стоять неподвижно, одна, жалкая, потерянная, точно вся тяжесть человеческого горя легла на ее плечи. Еще никогда не чувствовала она себя такой ужасно одинокой, как в шумной толпе, которая суетилась вокруг, не замечая ее.