Что же касается «личного дела», то его в настоящий момент не было. Впрочем, кто знал, оно могло появиться позже…

— Ваше имя Мари Франс Дэнвиль, вы сирота, родились в Париже, — уточнял судья, перелистывая свои бумаги.

— Да, мсье, — произнесла Фаншетта, стараясь говорить твердым голосом.

Судья прочитал еще несколько строчек и продолжал:

— Вы убежали из первого сиротского дома, куда вас поместили, когда вам было двенадцать лет, через три месяца после поступления. В тот же вечер вас поймали на вокзале Сен-Лаза?р. Вы были наказаны, однако через шесть месяцев снова бежали. На этот раз вас нашли на скамейке, спящей. Все это верно?

Фаншетта утвердительно кивнула головой.

— После второго побега, — продолжал судья, — вас отправили в другой сиротский дом, под более строгое наблюдение, но вы убежали и в третий раз, спрятавшись в грузовике за тюками белья, где, к счастью, вас в конце концов обнаружили… Послушайте, девочка, что там у вас не клеится? Вас обижают в сиротском доме?

— Нет, мсье, — честно сказала Фаншетта.

— Может быть, плохо кормят?

Задавая этот вопрос, судья оглядел худенькую, бедно одетую девочку, казавшуюся еще более худой в своем темном, слишком узком пальто.

— Не очень…

— Значит, кто-то приказал вам бежать? Куда вы собирались направиться? — спрашивал судья уже более настойчиво.

— Никто меня не ждал… Я шла куда глаза глядят.

Фаншетта произносила слова четко, но монотонно, с намеренным безразличием. Это раздражало судью.

— Если даже поверить этой басне, все равно непонятно, зачем вы убегали, — строго сказал он.

Объяснить… Но зачем? После первого раза Фаншетта наивно попыталась объяснить ту прекрасную правду, которая так повелительно толкала ее к бегству. Ее приняли за сумасшедшую. Во второй раз обозвали бродягой и лгуньей… Поэтому в третий раз она уже ничего не пыталась сказать в свою защиту, а просто отвечала, как сейчас:

— Я ушла потому, что мне было скучно… Потому, что мне захотелось уйти.

Детский голос становился все более далеким, в нем звучало теперь упрямство. Судья приподнял свои огромные очки и по-новому внимательно поглядел на Фаншетту. Худое лицо с тонкими чертами показалось ему совершенно непроницаемым.

«Она смеется надо мной… или у нее какое-нибудь умственное расстройство», — подумал он и сказал вслух:

— Посмотрим ваше личное дело.

И господин судья принялся копаться в бумагах под испытующим, настороженным взглядом Фаншетты. «Личное дело», которое он без труда нашел в самой середине папки, оказалось попросту большим синим листом бумаги.

Судья углубился в чтение.

— Здесь написано, что вы, Мари Франс Дэнвиль, обычно ведете себя не плохо, — сказал он наконец. — У вас даже, кажется, ровный характер. Правда, вы слишком часто витаете в облаках, но зато добросовестно работаете, считаетесь хорошим товарищем и безупречно честны… Послушайте, девочка, зачем же все портить такими нелепыми выходками?

Казалось, судья вполне искренне, по-отечески увещевал Фаншетту. — на него, очевидно, хорошо подействовало доблестное «личное дело». Но девочка не говорила ни слова и все ниже опускала голову. Тогда он счел нужным предупредить ее:

— После трех попыток бегства было бы естественным с моей стороны отправить вас в самое строгое из наших заведений. Однако…

Однако судья колебался. Вдруг часы, зазвонив, положили конец происходившей в нем борьбе:

— Уже двенадцать! Я должен быть на другом конце Парижа. Обязательно надо…

Он на секунду остановился и еще раз взглянул на Фаншетту.

Но в эту самую минуту девочка так была погружена в свои переживания, с таким напряжением и нежностью думала о чем-то своем, что это глубоко поразило судью. Нет! Он слишком хорошо умел разгадывать то, что написано на человеческих лицах. Может быть, эта загадочная девочка во власти какой-то навязчивой идеи, но она не смутьянка. Он узнает, в чем дело!

Господин судья нажал кнопку, и в кабинете появился его секретарь.

— Пусть эту девочку отведут сегодня к адвокату Мартэ?н. Мне нужен ее совет. Главное, не забудьте передать досье[3]…

К вечеру того же дня Фаншетта, по-прежнему в сопровождении дамы в сером, оставшейся ждать ее у дверей, входила в кабинет адвоката Мартэн. У девочки вырвался крик удивления:

— О мадемуазель… Это вы?

— Конечно, я! Вот мы с тобой и встретились! Здравствуй, Мари Франс. Садись в это кресло и дай мне одно драже, если у тебя еще осталось. Я сегодня забыла купить… Ну, как твои дела? Получше, чем утром?

Фаншетта села на самый кончик кресла, на которое указывала фея в черном, фея Драже. А молодая женщина-адвокат продолжала, перелистывая кипу бумаг, уже прочитанных ею с величайшим вниманием:

— У тебя очень красивое имя. Мари Франс… Но, может быть, оно тебе не нравится? Как звала тебя твоя мать? Ты была уже взрослой, когда она умерла. Это было два года назад, не правда ли?

— Она звала меня Фаншеттой. Мне было двенадцать лет. Но мой отец умер уже давно…

— Знаю, знаю, — прервала ее молодая женщина. Она никогда не пользовалась случаем растрогать своих клиентов.

Наступило молчание. Даниэль Мартэн низко склонила над письменным столом свою черную стриженую голову. Казалось, она вновь перечитывает обыкновенную и печальную историю маленькой сироты, сидевшей напротив нее. Дата рождения. Даты смерти. Даты поступления или выбытия из сиротских домов. Цифры и снова цифры… Жизнь родившегося в нищете ребенка целиком вместилась в несколько сухих строчек. Немного дальше, вслед за подробным описанием попыток бежать, на синем листке бумаги красными чернилами была написана характеристика, из которой тот, кто умеет читать между строчками кратких официальных справок, мог понять, что, будь Фаншетта чуть-чуть посчастливее, она была бы очень хорошей девочкой.

Тем временем Фаншетта разглядывала комнату — светлые стены, шторы с бахромой, цветы на камине и над ним фотографию старой дамы с таким же, как у адвоката, взглядом, но с целой сеткой морщин вокруг глаз. Судя по глазам, эта старая бабушка безусловно принадлежала к числу людей «понимающих»…

Адвокат Даниэль Мартэн оторвалась наконец от чтения, в которое, казалось, была погружена. На самом деле она просто раздумывала над странной историей этой «рецидивистки», убегавшей из приюта без всяких видимых оснований.

— Послушай, Фаншетта, — сказала она, вставая, — пойди-ка сюда. Я не могу заняться тобой, пока не кончу срочную работу. Но я тебе дам чем развлечься.

Немного удивленная тем, что ее не подвергают обычному допросу, девочка последовала за адвокатом в соседнюю комнату. Посредине этой комнаты стоял большой стол и на нем — всевозможные предметы: патефон с пластинками, фотографии, гравюры, цветные карандаши, бумага и несколько пластмассовых безделушек. Это очень напоминало «уголок для отдыха в дождливую погоду».

— Располагайся здесь поудобнее, — улыбаясь, посоветовала молодая женщина. — И слушай меня внимательно: сперва проиграй эти пластинки с обеих сторон. Ты умеешь заводить патефон?.. Хорошо. Выбери ту, что тебе больше всего понравится, и поставь ее столько раз, сколько захочешь. Потом выбери себе фотографии мальчика и девочки, которые покажутся тебе самыми симпатичными. И еще подумай, какую из этих гравюр тебе хотелось бы иметь у себя в комнате… Поняла?

— Да, мадемуазель… Только у меня никогда не было комнаты! — с глубоким удивлением произнесла Фаншетта.

— Это неважно, — сказала Даниэль Мартэн. — Потом нарисуй на листке бумаги портрет — кого-нибудь, кого ты не любишь… Обещаю тебе, что это останется между нами! И, наконец, напиши первую фразу письма, которое тебе очень хотелось бы получить. Ты меня поняла? Получить, а не отправить. Ну вот! До скорого свидания! Дай мне, пожалуй, еще одно драже.