Костры затухали, по лугу разнёсся дым, пепел и запах гари. Ночная тьма опять укрыла нападавших.

Противник, с рёвом, пошёл в атаку. Кто-то дал команду отступать.

— Пепел, айда к домам! — Крикнул Вовка.

— Ща! — отозвался я отпуская тетиву и видя как зарылась в траву завывшая тень. — Пепел стрельбе не мешает!

— Пепелац, быстрее! Вла-а-д! — Раздирая горло орал Володька.

— Я пришёл в себя. Пепел и Пепелац были мои клички, придуманные Вовкой ещё в молодости, по моей фамилии Пеплов.

— Пятак орал благим, умоляющим матом.

Я метнулся на голос. В щит, висевший на спине, что-то сильно ударило. Падая в траву, пришла мысль: — Всё, кранты.

Чужие руки потянули за одежду. Моё тело рванулось что было сил. Из глотки вырвался вопль обречённого человека, и лук, зажатый двумя руками, прошёлся по ногам противников, потом по головам, не нанеся особого вреда, а потом налетел на чей-то, умело подставленный меч, и развалился на две половины. Рука дёрнулась к поясу за тесаком, а голова тут же получила сильнейший удар. …Уходя в забытье, я услышал, как лопнул ремешок шлема и тот слетел с головы. Что-то тёплое залило лицо, наступила темнота.

Занялась зоря, травы окутанные туманом, прогибались от капель росы, и была бы идиллия, ежели б обезумевшие люди не резали друг друга, одни защищаясь, другие нападая.

Я лежал залитый кровью, серое небо смотрело на меня сквозь клочья тумана. Промокшая одежда холодила тело. Слышался шум битвы, и он мне казался не нужным и мешающим. Придя в себя, захотелось встать, но любое шевеление вызывало приступ сильной головной боли с тошнотой, что вызывало физические муки. Иногда мой разум проваливался в забытьё, а иногда приходил в сознание, чтобы снова отключиться…

Очнулся я на полу, покрытом шкурами. Из одежды на мне была русская льняная рубаха да повязка на голове. Башка тихонько ныла, во рту тоже было погано, болел язык. Рядом слышались стоны и причитания. Кто-то матерился. Открывать глаза не хотелось, боясь спугнуть покой и вызвать головную боль, но глаза всё-таки открылись, не смотря на слипшиеся ресницы.

Несколько женщин обходили лежащих, как и я на полу, раненых. Кому-то делали перевязки, кого-то чем-то поили. Прям прифронтовой госпиталь, подумал я и приподнялся на локтях. Кто-то позвал Вовку, тот появился, хромая на костыле, весь в синяках с ковшом в руках.

— Ну что живой? — обратился он ко мне, — на-ка во, испей.

Я с жадностью приложился к воде и, отдышавшись, с трудом ворочая языком, спросил:

— Что с ногой?

— Бог миловал, скоро заживёт.

— А что со мной? Долго валяюсь?

— Сотрясение, рассечения и ушибы тканей, прикушенный язык, ну и синяки да шишки, ибо побегали по тебе изрядно. Можно сказать, повезло. Валяешься часов десять. Рассечение на твоей башке я зашил, а надо было наоборот глубже проковырять, что б впредь исполнял команды. Ладно, отдыхай. Потом потрындим, мне к Даниле надо.

— А что с ним?

— Когда вторую лодью взяли, он помогал павших да раненых подбирать, а потом один по лесу железо да стрелы искал, ну и на пятерых недобитков нарвался. Хоть сам порядком помятый, да подраненный был, но троих положил, а ещё с двумя уже не сдюжил… Благо парни Любимовы, авангардом, от Бурея возвращались. Они, долго не думая, вогнали супостатам по стреле под глаз, а Данилу с топорком в лопатке и сломанной кистью ко мне на руках принесли.

Остаток дня я провёл в думах и посильной помощи раненым. Кому воды приносил, хромая всем телом, а из-под кого убрать надо было, тоже не брезговал. Ночью спал беспокойно. Сны, сны, сны, да все разные, тяжёлые.

Утром появился Бурей. Всех обходил, прислушивался, Вовке советы давал, а тот к моему удивлению соглашался и просил потом помочь. Бурей не отказывал.

Старик не обошёл вниманием и меня.

— Как твои хвори-свербячки Владислав? — Спросил ведун.

— Уходят, дед Бурей. Уже бегаю.

— Да видал я, како ты с ковшом телепался, переваливаясь яко утка на льду. Знатно по тебе посигали. До дому не тянет? — серьёзно спросил он.

Я понял, к чему клонит Бурей и ответил:

— Нет, Бурей. Позвольте я у вас ещё погощу.

— Значит любо тебе наше гостеприимство! — Старик удовлетворённо кивнул и удалился к раненым. Я проводил его взглядом и откусил яблоко… Кислятина-А-А……

Через пару дней я был почти огурцом, с редкими болями в голове. Поселили меня у бабы Меланьи. Бабуся была добродушная, но ворчливая, а по разговору напоминала кино-Бабу-Ягу в исполнении Милляра. Меня это очень веселило и подталкивало на общение в стиле героя киносказок Иванушки. Когда я её спрашивал что сделать по хозяйству, она говорила что ныне я всё вытрудил и должён итить гулять:

— Мужи в твои годы уже детей рОстят, а тебе из дому под вечер не выгнать!

Мне так и казалось, что она добавит: — чуфыр-чуфыр…

Я целовал её в морщинистый лоб, а она тыкала мокрой тряпицей в мой лоб и называла недорослем, улыбаясь почти беззубым ртом.

По утрам я начал стрелять из слабенького лука, дабы вернуть помятому телу былые качества. Лук одолжили мне меньшие сыновья Кирилла, близнецы Алексий и Андрей. Они оказались друзья Доброшки. Все три друга, после утренней рыбалки для лазарета, с серьёзным видом учили меня обращаться с их луком, и я им подыгрывал.

Потом я помогал бабе Миле, а отделавшись, заходил к Вовке, проведать его и раненых. Как-то заглянув к выздоравливающему Даниле, я опять нарвался на его колкости, но благодаря этому я свободнее заговорил с весянами, местными барышнями, а они со мной.

Он сидел на лавке в одних портах, с перебинтованным торсом и рукой в лубке.

— Будь здрав Даниил! — Приветствовал я.

— И ты не хворай Влад! Ты шож это свою одёжу не забрал, и баб смущаешь?

Я спохватился:

— А где она и почему смущаю.

— Бабы-Ы! — Крикнул хохмач, закашлявшись, — добрый молодец Владислав, за одёжей пришедши. Няситя! Только порты они тебе нипочём не отдадуть — серьёзно продолжал он…

В помещении воцарилась тишина. Стонущие перестали стонать, мухи перестали жужжать. Мужики, бабы, девки помошные, Вовка — все замерли.

— Почему? — Оторопело спросил я.

— Да потому што с переду, на портах твоих, цепь золочёная обнаружена.

— Так то не цепь, то застёжка такая, замок «молния», — не смело отозвался я.

— Тык, а я про што? Это ж какое добро в портах нужно иметь, что б под замком его хранить и молыньёй боронить? — Быстро нашёлся он. — Все вои видали, как вороги тебя навзничь положили, а потом отскакивали, видать, ты их молыньёй поражал, — предположил Данила, — али добром, што под замком в портах было? — закатил глаза в догадке весельчак и покрутил локтем, присвистывая.

Средневековый, созданный Володькой, лазарет взорвался от хохота. Где-то упала посуда. Люди смеялись до слёз. Тяжёлые лежачие корчились от смеха, а Вовка, со слезами смеха на глазах, пытался их успокоить. Бабы и девки, закрыв лица ладонями, тряслись в истерике. Кто-то хлопал меня по плечу, женщина, принесшая мне одежду, тряслась от смеха, упёршись головой в другое моё плечо. Я, поддавшись общему настрою, хохотал вместе со всеми, и только бледный, выздоравливающий Данила, глядя на меня, добродушно улыбался сквозь короткую, темно-русую бороду, изредка потрясываясь от смеха. Напряжение прошедших суток было снято, и я почувствовал, что стал частью этой веси.

…Ступая по стёжке новенькими поршнями, примотанными по онучам кожаным ремешком, моё естество ликовало. На мне были порты, рубаха, пояс, нож, в общем, всё как у всех. Именно у всех, так как с ножичком тут ходили и женщины, и подростки. Как же в этой одежде легко и приятно ходить! Сколько потеряли мы современники, поддавшись веяньям моды! Вспоминая, содрогаюсь. Уф!

За прошедшие, после нападения, две недели я освоился почти полностью, даже успел поругаться пару раз, но не серьёзно, а так, поспорил по-соседски.

Со мной здоровались встречные, я уважительно отвечал на приветствия. Молодые девки смущённо краснели и отворачивались, хихикая и шепчась, зрелые женщины вызывающе улыбались, распрямляли осанку, выпячивая "обильность", здоровались, иногда допуская лёгкую пикантную колкость. Я подыгрывал, мы расходились, смеясь и передавая здравицы друг другу и родственникам.