День третий.
Наступившее утро застало монастырь в страшном переполохе. Монахи, позабыв о молитвах, носились по узким монастырским коридорам, время от времени забегая в келью отца Кроллициаса. Тот уже не кричал, а только сипло стонал. Скоро металлической стала вся рука преподобного — от пальца до плеча.
Ужас монахов достиг предела.
В это время оправившийся от растерянности пробст с похвальной предприимчивостью заявил, что обрушившееся на их собрата несчастье не что иное, как происки протестантов. Ни минуты не колеблясь, он велел выставить несчастного пастыря на церковную площадь, чтобы честные католики своими глазами увидели пострадавшего за веру.
Перед церковью немедленно собралась громадная толпа. Все — и католики и протестанты — с ужасом смотрели на превращающегося в металл отца Кроллициаса и заунывно тянули “Сайта Мария оре про нобис…”. Трое протестантов тут же отреклись от своих заблуждений, а остальные сочли за благо убраться восвояси.
За день металлический покров распространился и по второй руке отца Кроллициаса. А к вечеру, когда металлическим блеском стала отливать большая часть груди преподобного, он перестал стонать, закрыл глаза и умер.
День четвертый.
На панихиде пробст отпевал неизвестно кого.
Нижняя половина того, кто лежал сейчас в гробу, несомненно, принадлежала когда-то отцу Кроллициасу, весельчаку и сквернослову. Но верхняя половина напоминала человеческое тело только внешне. За время, прошедшее с момента смерти, металл залил уже лицо и лоб святого отца. Вот почему пастырь напоминал сейчас изваяние, один глаз которого почему-то прищурился, а рот скривился в гримасе страдания.
Отпев Кроллициаса, пробст вышел на площадь и призвал верующих к мщению. Вот только тогда-то и началась та самая Кассельская стычка 1528 года, упоминающаяся во многих учебниках истории — книгах, которые, как известно, описывают события сухо и без подробностей.
— Ну и собачья судьба! — жаловался своему приятелю гражданский чиновник баварского епископства Эрих Шлезке, сидя в кассельской пивной “Пена над кружкой” летом 1960 года. — Другим что? Другим везет. Другие служат где? Другие служат в солидных фирмах, а некоторые, майн готт, некоторые даже в воинском управлении. И что к ним течет? К ним текут деньги. Сколько? Много, о майн готт, как много! Почему? Потому что никто не хочет служить в армии. А в епископстве кто желает служить? Только такие дураки, как Эрих Шлезке!
— 3-з-зачем же дураки? — поинтересовался приятель, прикончивший за взволнованным монологом Эриха восьмую кружку.
— А затем дураки, что глотают пыль в церковных архивах! — сказал о себе Шлезке во множественном числе. — Что делает сейчас мой школьный приятель Вальтер Блох? Мой школьный приятель Вальтер Блох сидит сейчас в Ницце. А почему мой школьный приятель Вальтер Блох сидит в Ницце, когда в школе он не имел и трех пфеннигов на папиросы? Потому что он служит в колбасной фирме Глобке и Грущинский. А почему…
— П-п-плюнь, Эрих, и п-п-пей п-п-пиво, — сказал приятель.
— А что должен делать я? — продолжал плакаться Шлезке. — Я сижу два месяца в этой дыре, в Касселе, и роюсь в бумагах. А зачем? А затем, что его высокопреосвященству захотелось иметь своего баварского святого. А зачем ему иметь своего святого? А пес его знает!
— Эрих, — укоризненно заметил приятель, — ты же знаешь, его высокопреосвященство не любит собак!
— И я роюсь в бумагах, — не останавливался Шлезке, — и что я нахожу стоящего? Ни-че-го! Быть может, его преосвященству нужен документ о том, что один из его предшественников епископ баварский Экзестакрустиан был крещеным евреем?
— Не нужен! — сказал приятель.
— Или бумага, свидетельствующая, что пала Григорий IX в 1613 году провел в Касселе три дня? А мало ли где черт мог носить папу Григория IX!
— Папу не мог носить черт, — меланхолически заметил приятель.
— Или бредовое донесение пробста кассельского монастыря о том, что в 1528 году какой-то монах Кроллициас превратился в металл? Мне самому интересно, был этот пробст просто мошенник или к тому же еще и дурак! Так вот, эти бумаги я дам его высокопреосвященству!
— Б-б-брось, — советовал приятель, — м-м-м-мошенником больше, м-м-мошенником м-м-меньше…
— Ибо что сделает мне епископ за такой улов? Его преосвященство оторвет мне голову! Ну и собачья судьба!
Владелец пивной “Пена над кружкой” Отто Брунцлау был целеустремленным человеком. Двенадцать лет — двенадцать лет! — ежедневно по утрам он учил Хромого Вилли своей любимой песне “Ах, майн либер Августин”. К 1960 году Вилли — облезлый и блеклый попугай, прозванный Хромым, потому что он действительно был им, — научился извлекать С полдюжины гортанных звуков, в которых подобие известной народной песни можно было уловить только с помощью буйной фантазии.
Так вот, когда однажды Вилли, проснувшись поутру, заорал сам, без обычных льстивых уговоров и шантажа конопляным семенем: “Либррр Аггг…”, Отто решил, что курс обучения закончен и можно пожинать плоды своего труда.
Во-первых, он назовет теперь свою пивную “Пенье попугая”. Это вам не какая-то “Пена”, которую выдумал дедушка, старый Герман Брунцлау. А покойный, как известно, не страдал избытком воображения. Во-вторых, представляете себе, сколько народу хлынет в его, Отто Брунцлау, пивную, чтобы посмотреть “а диковинную птицу? Отто Брунцлау тонко понимал, что такое реклама!
Согласитесь, что все это было достаточным основанием для того, чтобы откопать бочку бамергского пива, которую Отто зарыл пять лет назад на своем дворе. Зачем зарыл? Ведь кто понимает в пиве толк, тот не станет пить ганноверское пиво холодным, а бременское теплым, тот не будет сдувать пену с кружки темного баварского и уж, конечно, близко не подойдет к бочонку бамергского, если не будет уверен, что он пролежал в земле не меньше трех дет, но и не больше семи.
Вот почему июльским утром 1960 года Отто Брунцлау, прихватив заступ, отправился на задний двор, где был зарыт заветный бочонок. Отмерив на глаз пять метров от стены разрушенного гаража, Отто начал копать. Минут десять он усердно ковырял почву. Уже образовалась порядочная яма, но бочонка все не было. Брунцлау совсем было приуныл, решив, что ошибся, но тут инструмент явственно обо что-то звякнул.
