ФЕНОМЕН — Специфика этого понятия легче всего уясняется от обратного. Феномен не есть "вещь", существующая вне сознания и аффицирующая чувственность, но он не есть и "вещь" как "совокупность образов", "пучок представлений" или "комплекс ощущений". Сознание, будучи всегда направленным–на, направлено на вещь, которая явлена ему именно как вещь, но данная в смысловом единстве ее переживания. Феномен, следовательно, есть самообнаружение и самополагание вещи в потоке сознательных переживаний, где вещь полагает себя целиком как таковая в модальности самоочевидности. Отсюда понятно, что адекватное уразумение возможно здесь лишь на уровне допредикативного опыта; феномен — не конструкт и не теоретическое примышление, а ясное неискаженное переживание вещи в ее первозданности. Редукция начинается уже здесь, ибо только устранив мыслительные стереотипы, сводящие опыт к ощущениям, можно вернуться к прозрачности простого восприятия, видящего в вещи саму вещь, а не комплекс "методологических" ощущений. "Для каждого, только не для путаных философов, является абсолютно самоочевидным, что вещь, воспринятая в восприятии, есть сама вещь, в своем самоличном бытии" [61].
ФИЛОСОФИЯ — Философия, для Гуссерля, — "универсальная наука о мире", а философ — "функционер человечества". Это значит, что кризис философии с неизбежностью приводит к кризису жизни во всех ее срезах: духовном, социальном, личном. Тема кризиса, особенно в поздних работах Гуссерля, разыграна в тональности подлинного трагизма. "Вместо единой жизненной философии мы имеем безбрежно разросшуюся, но почти не связанную друг с другом философскую литературу; вместо серьезного разбора полемизирующих теорий, которые и в споре проявляют свою внутреннюю взаимосвязь, общность основных убеждений и непоколебимой веры в действительную философию, мы имеем внешний лоск реферативных и критических сообщений, заменивший серьезное совместное и взаимонеобходимое философствование… Есть еще и философские конгрессы, на которые собираются философы, но, увы, не философии. Им недостает единства духовного пространства, где они могли бы существовать друг для друга и воздействовать друг на друга" [62]. Философию покинул "дух радикализма философской самоответственности", и вместо того, чтобы притязать на универсальное (а значит, первоначальное, в строгом смысле, принципиальное) знание, ее честолюбие не простирается дальше логико–методологического обслуживания позитивных наук, которые сами суть "наивности более высокого ранга, продукты умной теоретической техники", погрязшие в "проблемах оснований, парадоксах и непонятностях" [63]. Выход из этого тупика ("героизм разума") возможен лишь на путях к этосу радикальной автономности и самоответственности, к самосозиданию, без которого никто не может приобщиться к философии [64]. "Наибольшей опасностью для Европы является усталость. Если мы, как "добрые европейцы", будем бороться против этой опасности опасностей с тем мужеством, которому нипочем даже бесконечная борьба, тогда из разрушительного пламени неверия, черного огня сомнения в человеческом призвании Запада, из пепла большой усталости возродится Феникс новой внутренней жизненной силы и одухотворенности как залог великого и далекого человеческого будущего. Ибо только дух бессмертен" [65].
Фениксом европейской одухотворенности стал выросший из феноменологии моднейший экзистенциализм. Гуссерлю оставалось замкнуться "в своеобразном философском одиночестве, которое составляет основное методическое требование действительно радикальной философии" [66]. Это трансцендентальное требование волею судеб стало трансцендентальной исповедью родоначальника феноменологии. Так и сказано в одном из его писем к Р. Ингардену: "Я становлюсь философским отшельником" [67].
ЭЙДОС — Платонически–аристотелианский термин, возрожденный в феноменологии. Эйдос — чистая сущность, a priori, усматриваемое в феноменах путем идеации или свободной вариации в фантазии [68]. Для конкретного уяснения феноменологической специфики этого понятия можно обратиться к примерам, взятым из так называемых эйдетических наук (скажем, математики). Нижеследующий пример отчетливо демонстрирует гуссерлевское понимание эйдоса [69].
Рассмотрим функцию ф(х)=у. Если мы подставим величины на место независимой переменной, мы получим следующие значения для функции в целом: ф(1)=3, ф(2)=5, ф(3)=7, ф(4)=9 и т. д. Каждое из этих значений может быть рассмотрено как парадигма; тогда остальные будут вариантами. Процесс свободной вариации — в данном случае, свободной подстановки — бесконечен. Тем не менее, для контролирования процесса мы должны переключить внимание с отдельных вариантов на инвариантную форму, или правило, позволяющее каждому примеру быть вариантом парадигмы. Это правило — формула: 2х+1=у. Формула работает как эйдос. Именно она дает возможность бесконечному количеству вариантов быть "одним и тем же". При этом сама формула никогда не дана в качестве одного из численных примеров, контролируемых ею; она существует "идеально". Так и эйдос вообще никогда не дан в частных феноменах. Он обнаруживается лишь в новом фокусе внимания, переключенном с частных случаев на правило (идеация).
КРАТКИЙ ЭКСКУРС В ОБЛАСТЬ ПЕРВОИСТОКОВ ФЕНОМЕНОЛОГИИ — О предшественниках Гуссерля писалось много. Сам он возводил родословную феноменологии к Декарту и даже называл свое учение "неокартезианством". Все это, конечно, имеет глубокие основания, и возвращаться к этой теме исследователям придется еще не раз. Тем более поразительной представляется одна параллель, ускользнувшая, насколько мне известно, от внимания не только исследователей, но и самого Гуссерля. Во всяком случае она отсутствует в доступной мне литературе, и если вдруг окажется, что дело идет просто о моей неосведомленности, то я заранее приношу извинения и отказываюсь от каких–либо упреков, звучащих в данной преамбуле. Теперь о самой параллели.
Собственно, следует говорить не об одной, а о двух параллелях. Их возможная классификация в контексте феноменологии будет зависеть от степени исследовательского и индивидуального погружения в тему. Лично я предпочел бы говорить не о предшественниках (какие же это предшественники, если они ускользнули от внимания преемника!), а о совершенно самостоятельной линии мысли, развитой до Гуссерля, в тематической тональности, поразительно близкой к Гуссерлю (вплоть до словесных и смысловых буквальностей) и реальней, воплощенней, перспективней, чем у Гуссерля.
Речь идет, во–первых, о Гёте. Профессиональные философы часто обнаруживают здесь недоверие и – post hoc, ergo ante hoc — неосведомленность; их, по–видимому, обескураживает та степень первородного презрения, которую Гёте не считал нужным скрывать в своих взаимоотношениях с философией. Так или иначе, ответная реакция продолжает оставаться до, вольно однозначной: считаясь (!) с Гёте–поэтом, философы как–то не замечают Гёте–философа или, по крайней мере, списывают философа за счет поэта (ну, разумеется, "Фауст" — целый кладезь философии, только философии этой нечего делать в учебниках по философии, разве что работать на стилистику "лирических отступлений"). Видимо, болезнь специализации настолько притупила реальность нашего культурного сознания, что высочайшие культурные достижения мы все еще оцениваем не из их собственной сути, а институционально–анкетными мерками табели о рангах. Поостережемся, однако: ведь могли же быть философами мирового масштаба носильщик Аммоний Саккас и шлифовальщик стекол Спиноза; отчего же мы отказываем в этом… министру Саксен—Веймарского герцогства? Правда, философия Гёте — не систематизированный компендиум воззрений; она — чистейший плод его жизненного и естествоиспытательского праксиса, та самая "Arbeitsphilosophie" (рабочая философия), каковой желает быть феноменология; не случайно, что важнейшие сочинения Гуссерля носят, по его замыслу, характер "введений", открывающих доступ в саму феноменологию, которая мыслится не иначе, как "рабочее поле новой жизни" [70].
