Ольга зашла в телефон-автомат, позвонила домой. Филимонов слышал, как она с гордостью и какой-то торжественной радостью кричала в трубку:

— Поехала за город к Николаю Авдеевичу. Вы меня не ждите, — может быть, останусь на ночь.

Они сели в электричку и поехали. Василий тем временем стоял у окна кабинета и бездумно смотрел перед собой. Чем дальше отдалялась от него Ольга, тем сильнее разгоралась любовь к ней. Думал о ней жадно, неотрывно — без неё нет жизни! Свет не мил.

В доме Филимонова Ольге суждено было испытать потрясение, которое чуть не лишило её чувств: в кабинете Николая Авдеевича она подсела к письменному столу, раскрыла лежавший на нем альбом семейных фотографий и на втором или третьем листе увидела свой портрет, любовно обведенный рамкой. «Боже мой! Мой портрет! Он меня любит!..» Но такая мысль ей пришла лишь на мгновение.

Затем наступило прозрение: в чертах лица, более юных и, как она думала, более нежных, чем её черты, во взгляде круглых и больших глаз было то же выражение, что и у неё, но было и отличие, она ясно видела, но не умела объяснить; наконец, одежда была не её, совершенно другая: белая кофточка и бантик, и крылья воротника чёрненькой тужурки — всё не наше, из другого времени, былого, давно отлетевшего.

Филимонов вёл её в другие комнаты; прошли по узкому коридору, ступили на порог гостиной, залитой светом, обильно отражённым первым снегом, открывшейся синевой небес, бегущим по низкой орбите солнцем, — всё в комнате ликовало, тянулось навстречу гостье, но Ольга ничего не видела, она пребывала в том полусознательном состоянии, когда только одна, потрясшая душу мысль сверлит ум и сердце. Женщина как две капли воды похожая на неё! Кто она?

— Кто та девушка? Она так на меня похожа!

— Моя любовь. Неразделенная, несчастная, но — любовь.

— И что же? Почему вы не вместе?

— Сказал же тебе: неразделённая. Я любил её, а она… другого. И теперь с ним, в Лондоне. Он — дипломат. И, кажется, они счастливы. И слава Богу. Я даже рад за неё.

Ольга, сидя у окна и глядя на падающий снег, подумала: «Он и в этом — блаженный. Жизнь и здесь повернулась к нему спиной».

Вечером снег пошёл обильнее: с тёмного неба в полном безветрии стали медленно падать крупные лохматые снежинки, — сначала вяло и редко, словно с неохотою приближались к земле, потом снежинки набухали, веселели, — так хоровод, набираясь задору, всё громче и чаще рассыпает дробь каблучков, всё резвее и прытче ускоряет бег, и вот уже закружился во всю силу молодого жара, завертел, завьюжил многоцветьем сарафанов.

Вышла Ольга на крыльцо, запахнулась плотно полушубком, — от него стружкой сосновой пахнет, клеем древесным, лаком, а тут и запах снега в ноздри бьёт, — ух, хорошо-то как на природе! Век живёт тут Николай Авдеевич. Красотища!

Филимонов из дома не выходит, сидит за письменным столом, работает. Он и Ольге новые статьи по математике подобрал — специально для неё в журналах отметил, да не стала их читать Ольга. Не хочет она нынче, да и не может. Вышла за калитку, подставила лицо снегу. Падают снежинки, а ей не холодно. Пылают щёки, горячо и сильно бьётся сердце.

Боже мой! Бывает же такое сходство!

Рада Ольга, что судьба не тронула мир, которым она живёт: не бросила тень на горящую перед ней радугу, не приглушила тихую, стройную музыку — весь тот поток красок, звуков, тайных и живительных ощущений, который сводится к одному слову, к одному ясному и простому понятию: Филимонов. Нет, не любовь это и не дружба, не та обыкновенная человеческая привязанность, которая соединяет двух близко живущих и работающих людей, — не знает, не может объяснить Ольга своего к нему отношения, одно только она ощущает всем сердцем: он нужен ей постоянно, как свет, как льющееся с небес тепло.

Подсознательно, помимо своей воли она чувствует себя и спокойно, и уверенно оттого, что есть на свете Николай Авдеевич. И как бы ни складывались его жизненные обстоятельства, она всегда с ним, а ему порой бывает очень плохо, например, сейчас. Все против него. Зяблик, взявший силу над всем институтом, ждёт только подходящего случая, чтобы с ним разделаться; Шушуня от него отвернулся; Галкин предал — да, да, он заложил своего учителя и друга за чечевичную похлёбку, это она видит, слышит сердцем.

И как на грех в делах нет никакого просвета. Нет надежды на скорое завершение расчётов. Он молчит, он опустил руки — последнее время даже отступился от компьютера, вновь занялся статьями в иностранных журналах. Стал говорить: его интересует теория, только теория. Видно, потерял надежду исправить расчёты. Ну и что? Разве от неудач, от почти безвыходных обстоятельств он стал слабее? Неинтереснее? Разве Ольга, как только его завидит, не чувствует в себе прилив сил? И спокойствия? И какой-то обстоятельной негасимой уверенности в самой себе, в том, что всё будет хорошо, всё наладится, всё наполнится светом и счастьем?

Ольга вернулась в дом, Николай Авдеевич всё читал статьи в иностранных журналах; вот что её восхищало в нём — трудолюбие, сила духа, он без устали шёл вперёд, всегда был в пути, в поисках тайн, одному ему ведомых законов математики; приблизилась к нему неслышно, склонилась на плечо и вдруг… расплакалась. И плакала она, и тряслась, как в лихорадке. Филимонов не удивился, отвёл её в свою спальню, уложил в постель и налил валерьяновых капель.

— Успокойся, Оленька. Ну, на что это похоже! Ты всегда была такой сильной.

Она улыбнулась и вытерла кулачком слёзы. Николай Авдеевич понимал: это были слёзы радости. «Он всё понимает; как это хорошо, если тебя кто-то понимает», — подумала Ольга и вздохнула, ей стало хорошо и покойно. Она смотрела в его серебристо-серые ласковые глаза и находила в них обычную для него блуждающую лёгкую смешинку, — боялась, как бы она не пропала, не подёрнулась облачком грусти и заботы.

— Будем спать?

— Спать, — кивнула она.

Взял руку Ольги, прислонился к ней щекой, и был этот миг коротким — Ольга его почти не заметила.

За окном синяя ночь, и снег идёт — лохматый, ленивый. И мысли текут вялые, невесёлые.

Двадцать шесть лет ты живёшь на свете — старая дева, перестарок; прежде тебя так бы называли и жалели, провожая взглядом, пускали бы вслед словечки, полные не то злорадства, не то сочувствия: не задаётся жизнь, мается в одиночестве, сердешная. И добро бы порченая какая или с лица уродливая — всем взяла девка, а судьба не задалась, уздечка со счастья соскочила. Сколько их было — женихов, воздыхателей — всех охладила насмешливой улыбкой, обидным словом. Уж не снегурочкой ли ты родилась, Ольга? Вот придёт весна, и растает снег, и превратится в холодный ручеёк красавица. И никто не вспомнит о ней, не поплачет.

Не может разобраться в своих чувствах к Филимонову. Тянется к нему всей душой, на работу бежит как на праздник. И всё-то в нём мило и забавно, даже сами слабости и недостатки. Простоту его любит, переходящую иной раз границы разумного; прямоту, раздражающую начальство, почти детское простодушие.

«А ведь не мужчина он! — явится иной раз отрезвляющая мысль. — Не годится ни в начальники, ни в учёные, ни в мужья. Щёлкает задачки, как белочка орешки. Блаженный!»

Страшно ей станет за Филимонова и хочет забежать вперёд, раскинуть руки, закричать: «Стойте, люди! Пощадите! Он хоть и взрослый, а всё равно, что дитя малое. Будьте милосердны!»

В другой раз удивится упорству Николая Авдеевича, трудится он самозабвенно. Его теснят, над ним смеются, другой бы от злости лопнул, а этот… Сказал как-то: «Ты, Оля, проще относись к козням людей. Со временем они станут лучше». «Кто — они?» — не поняла Ольга. «Люди», — сказал он тихо.

Жил в мире, созданном воображением. В нём черпал силы. И ни одна живая душа не знала о существовании этого мира. И только Ольга, разглядывая на его лице сжатые усилием воли морщинки, стремясь постичь суть борений, каким-то особенным чувством улавливала напряжение его мыслительной работы, ярость творческого порыва.