На трибуне, уткнувшись в бумаги, что-то бубнил докладчик — Филимонов не слушал и бездумно оглядывал ряды сидевших перед ним людей. Зяблик сунул бумаги:

— Надо подписать.

Документов было три: один касался нового штатного расписания сектора тизприборов — сотрудников тут становилось больше, оклады многим увеличивались; другой документ — приказ о восстановлении недавно уволенной Мамы Бэб; и третий — приказ о назначении нового начальника отдела кадров. «Та белокурая женщина — помните?» — зашептал Зяблик и нехорошо, одним ртом засмеялся. «На пляже! — чёрной молнией блеснула мысль. — Это она лежала в стороне… всё видела!»

Филимонов чуть не застонал от ужасного открытия. «Заговор! Мерзавцы! Однако ладно. Померяемся силами. Буду бороться… Бороться до конца!»

— А тот… старичок? — спросил, едва сдерживая ненависть.

— На пенсию провожаем.

— Должность серьёзная, — возразил Филимонов. — Хотел бы познакомиться с этой женщиной, поговорить.

— Вы уже достаточно знакомы. — И Зяблик снова засмеялся.

— А Федь? Кадрами он занимается. И штатами… Филимонов возражал, но напора в его словах Зяблик не слышал. Махнул рукой, зашипел неприлично громко:

— Ах, этот Федь! Хотите истории раздувать — слушайте Федя.

Директор нехотя и нетвёрдо подписал документы. Подписывая, мысленно представлял Федя, Ольгу, Вадима. И вёл с ними незримый неслышный диалог: «Вас бы посадить в мою шкуру! Я бы поглядел, как вы завертелись».

В Академии Филимонов и Зяблик пробыли до конца дня, заходили в редакционно-издательский отдел, — у Зяблика тут нашлись приятели, предложили Филимонову услуги в напечатании его монографии, предложили договор и тут же оформили аванс на солидную сумму. Бумаги для монографии не жалели. Два тома. Иллюстрации, чертежи. Пожалуйста! Зяблик широко и щедро сыпал дары, находившиеся в руках его друзей — следовательно, в его руках.

Перед Филимоновым открывался путь к мировой славе. Вот только как быть с секретностью… Он пока не мог раскрывать все карты по импульсатору. На обратном пути снова погрузился в мрачные размышления. Зяблик, подобно чуткой мембране, улавливавшей нюансы в настроении шефа, решил метнуть главный козырь:

— Махнули бы вы за рубеж! — воскликнул он весело и как бы между прочим.

Филимонов поднял голову, в глазах сверкнул огонёк жизни.

— За рубеж?.. Куда? Зачем? Да и кто меня пошлёт?

— Вадилони мне говорил: хотел бы познакомиться с Филимоновым. Слышал о нём, много читал статей.

— С Вадилони — да, вот бы мне встретиться!

Филимонов и не думал о поездке за границу; привилегия зарубежных поездок принадлежала немногим учёным типа Зяблика, Папа, ничего в науке не представляющих, но всегда вращавшихся в каких-то министерских сферах. Там, в этих сферах, и решался вопрос о поездках, выдавались заграничные визы. И даже в роли директора Николай не числил себя в этом «калашном ряду».

— Оформлю-ка я вас месяца на три! — продолжал Зяблик тоном хозяина, видя загоревшийся интерес Филимонова. — Конгресс какой-нибудь, симпозиум… Я посмотрю. Соорудим делегацию, а вас поставим во главе. Всё! Остановите, пожалуйста, лимузин!

Зяблик вышел из машины и поднял руку.

— Чао! — сказал развязно. И скрылся в дверях гастронома.

Зяблик несомненно обладал одним и несравненным свойством — издалека видеть грозившую опасность и вовремя и сообразно обстоятельствам принимать меры для её упреждения; тут он был неуязвим и не имел равных: но вместе с тем Артур имел и одну существенную слабость, роковую черту, ставившую пределы его распалившимся аппетитам: он зарывался. Остановиться, сказать себе: хватит! — он не мог. И тут его настигали беды. Жизнь отбрасывала назад не в меру разохотившегося молодца — иногда далеко, на самое дно общественного небытия: Зяблик долго тогда собирался с силами, чтобы, осмотревшись, нащупав иные ходы, вновь начать восхождение.

Имея поддержку Бурлака, во всём сообразуя с ним планы, он без труда сформировал делегацию учёных и спровадил с ней Филимонова. Провожал шефа до трапа самолёта, по-русски обнимал, трижды прижимался то к одной, то к другой щеке. Потом долго махал рукой удалявшемуся самолёту, смахивая со щеки набежавшую слезу: плакал от умиления, но больше от распиравшего грудь сознания вдруг очутившейся в его руках неограниченной власти над институтом, над судьбами сотен людей, которыми теперь распорядится сообразно своей воле.

Никогда раньше при Буранове, даже в пору своих лучших радужных времён, он не поднимался так высоко, не имел такой власти и такого веса в министерских и научных сферах. Ненавистный в прошлом импульсатор и ещё более ненавистный автор прибора неожиданно пролились дождем всевозможных благ, брызнули на голову Зяблика потоком животворных лучей. Возвращаясь с аэродрома в директорской «Чайке», сидя на любимом филимоновском месте — в правом углу заднего салона, как истинный стратег, думал о тех главных делах, за которые возьмётся немедленно.

Первое — нанесет удар по Федю, отшвырнет с дороги единственное оставшееся перед ним препятствие; второе — выбьет для института новые штаты, новый годовой бюджет — добьётся, наконец, круглой цифры в сто миллионов — заветной суммы, о которой не думал даже академик Буранов, но к которой он, Зяблик, давно уже тайно стремился. Третье — укрепит тылы, вновь вернёт галкинский сектор в лоно института; там верные Зяблику люди, попробуй тогда задень — он тотчас поднимет в свою защиту волну общественного мнения.

Наконец, четвёртое… Четвёртое — личное, почти невероятное, иным бы показалось абсурдным, но Зяблик не из тех, кто робеет перед невероятным. Скоренько проведёт себя в доктора наук, а там подаст документы на конкурс членкоров. Проведёт учёный совет, заручится поддержкой, — и тут сыграет именем Филимонова, сенсационным в научных кругах импульсатором. И… въедет на белом коне в Академию. И замелькает имя Зяблика в словарях, каталогах, энциклопедиях. Член Академии! Фигура, черт побери!

Мелькали в голове другие планы, — те второстепенные, подождут, хотя, впрочем… И он вспоминал любимую фразу заведующего лабораторией, у которого ещё в молодости работал лаборантом. Тот, бывало, давал одно задание, тут же второе и, когда сотрудник протестовал, говорил: «Ничего, ничего — две задачи решай как одну». Он тоже будет решать, и не две задачи, и не три — много задач! И все одновременно.

Поехал не в институт, а неожиданно заявился на квартиру Буранова. Ткнулся с ключом в дверь своей половины — замок новый. В растерянности отступил назад. С минуту стоял в углу коридора, соображал, что бы это могло значить. Чувствовал, как холодеют пальцы рук, сохнет кончик языка — признаки большого внутреннего напряжения. Сжалось и заныло сердце.

С помутившимся сознанием, дрожа от нетерпения, нажал кнопку звонка. За дверью — тишина. Звонил долго. И снова — тишина. Вновь отшатнулся в угол коридора, чутко прислушивался к тишине за дверью. Минуты тянулись как годы. И чем напряжённее вслушивался Зяблик в тишину за дверью, тем больше помрачался его разум. По дороге сюда он строил конкретные планы: будет сидеть за письменным столом Буранова и звонить Федю. Одной фразой вышибет его из седла. И Зяблик обдумывал эту фразу. Дарья Петровна соберёт завтрак, принесёт вина; он будет есть, пить и исподволь подводить разговор к главному — к библиотеке академика.

Игриво, смакуя каждое слово, обдумывал фразы, которые скажет Дарье Петровне и её мужу, если тот окажется в квартире, но сейчас голова звенела как пустой котёл, по которому ударили молотком. Не помня себя от клокотавшей злобы, пустился вниз и забежал в соседний подъезд. Позвонил в квартиру Буранова с главного входа. Дверь открыл Тимофей Кузьмич. Смотрел как на привидение — не кивал, не здоровался — спросил:

— Вам кого?

Зяблик в одно мгновение овладел собой, криво ухмыльнулся:

— Похоже, вы спятили!

И, отстраняя Тимофея Кузьмича локтем, втиснулся в квартиру, прошёл в кабинет Буранова. Здесь на диване, повязав горло белым шелковым платком, лежала Дарья Петровна. Скользнула острым ледяным взглядом, отвернулась.