Не спеша, низко опустив голову, шёл по набережной Москвы-реки в сторону Кремля. Оттуда повернул назад, к «Титану». Присел на скамью, окинул взглядом институт. Среди чудом уцелевших улочек Зарядья серый дом «Титана» возвышался бесформенным скопищем камня и стекла и, словно исполинский дредноут, острым углом устремлялся к только что отстроенному зданию гостиницы «Россия».

Порождения холодных расчётливых умов «школы рационализма», два этих дома вспучились над веками складывавшимся городским ансамблем с красочным ожерельем церквей и храмов. Тут что ни домик — своя, собственная, оригинальная архитектура, нрав и вкус безвестного зодчего, строителя. Старейший уголок столицы — здесь дух наших предков, запечатлённые в камне мечты и стремления, поэтические грёзы, понятия о вечном и прекрасном.

Безвестные русские люди, плотники и каменщики, строили дома, украшали столицу с думой о детях и внуках, — нам они завещали творения своих рук, из глубины веков посылали безмолвный привет и наказ хранить сокровища прошлого.

Но вот пришел сюда архитектор-рационалист, расшвырял дома и улицы, поставил на их месте громадный дом-утюг — нынешнее здание «Титана». Спустя три десятилетия на землю древнего Зарядья пришёл другой разрушитель, — этот расшвырял сотни домов и десятки храмов; на их месте поставил дом, похожий на исполинский белый сундук. И назвал его гордым красивым именем «Россия». Люди смотрят, люди восторгаются. И лишь немногие понимают, какого богатства лишают их под шумок бездумных и громких речей о наступлении новой индустриальной эры.

Федь всматривается вдаль — там, за кромкой терявшихся в тумане крыш на древней Покровке стояла церковь Успения. Над входом была надпись:

«Входящий удивись — дело рук человеческих».

И даже Наполеон в 1812 году повелел охранять чудо красоты от пожара. Эти… не пощадили, разрушили.

О Москве писал юный Лермонтов: «Москва не есть обыкновенный город, каких тысяча, Москва не безмолвная громада камней холодных, составленных в симметричном порядке… Нет! у неё есть своя душа, своя жизнь. Каждый её камень хранит надпись, начертанную временем, богатую мыслями, чувством и вдохновением для учёного патриота и поэта…»

Писал Кнут Гамсун, побывавший в Москве: «Я побывал в четырех из пяти частей света… но чего-либо подобного Московскому Кремлю я не видел. Я видел прекрасные города… но Москва — это нечто сказочное. С Кремля открывается вид на целое море красоты. Я никогда не представлял себе, что на земле может существовать подобный город».

И, наконец, «Воззвание Первого Совета рабочих и солдатских депутатов» — сразу же после революции:

«Граждане, старые хозяева ушли, после них осталось огромное наследство. Теперь оно принадлежит всему народу. Граждане, берегите это наследство, берегите картины, статуи, здания — это воплощение духовной силы вашей и предков ваших… Граждане, не трогайте ни одного камня, охраняйте памятники, здания, старые вещи, документы — всё это ваша история, ваша гордость. Помните, что всё это почва, на которой вырастет ваше новое народное искусство».

Печальные размышления о судьбе Москвы отвлекли Федя от его собственной судьбы: вот уже четвёртый раз на протяжении десятилетия она ломается, рушатся планы, заделы, отношения с людьми. Опыт и интуиция подсказывают: надо уходить. Но куда? Кому нужна его тема: приставка к импулъсатору Филимонова? Да и что он без Ольги, Вадима? Ольга поставляет расчёты — он сам в них не силён, хоть и член-корреспондент Академии, но в чистой математике смыслит не больше кандидата.

Ольга с её феноменальной памятью в иных разделах стоит вровень с Филимоновым. Федь даёт ей идеи, указывает путь, а весь порядок контактов, соединений, последовательность величин и зависимостей — всё идёт от неё и поступает на стол Краева, который тоже удивительным образом дополняет Ольгу, воплощает числа в осязаемую схему тончайших проводов, точек пересечений, автоматических включателей и выключателей. «Надо Ольгу и Вадима — в соавторы. Скажу им. Сегодня же… Да, это будет справедливо».

Тихий и скромный в поступках, поведении, Федь в сущности обладал сильным бойцовским характером. В труднейшие минуты жизни не терялся, оставался спокойным — по крайней мере, внешне — и умел переключить психику на новый лад сообразно обстоятельствам. Он ещё не сказал себе: уйду, но знал: в «Титане» работать не станет, будет искать новое место. И как только это решил, им тотчас овладело нетерпение. Зашёл в автомат, позвонил приятелю:

— У тебя в лаборатории есть место старшего сотрудника.

— Не дури, Николай. Ты же членкорр!

— Плевать на звания. Хочу спокойно работать.

— Приходи. Обсудим.

Повесил трубку и зашагал веселее. Не доходя до института, свернул к гостинице «Россия», решил не спеша пообедать в ресторане.

Воровски открыла дверь и кошечкой подкралась к Ольге крашеная блондинка Александра Андреевна Ходак.

— Хочешь пикантную новость узнать? Тебе только покажу. Слышишь?

Оторвалась Ольга от машинки, смотрит. Понять не может: с чего бы это — Крашеная запанибрата с ней? Пожала плечами: мне всё равно, говорил ее жест, хочешь — показывай. Блондинка сунула под нос Ольге фотографию: Филимонов на пляже и рядом — обнажённая девица. Застелил глаза туман горячий, свесила голову Ольга, едва дышит.

— Уходите! Я до сплетен не охотница.

Отдёрнула фотографию Крашеная, встала в позу оскорблённой.

— А ты, верно, не знаешь, кто я теперь в институте?

— Знаю. Уходите прочь!

Всплеснула блондинка руками, задохнулась от злобы, хлопнула дверью. Но тут влетела вновь, бросила в лицо Ольге:

— С ней он поехал за границу. Старый развратник!

Врала Крашеная, но удар рассчитала точно. Цеплявшаяся за слабую надежду, — авось это случайность, гнусная интрига, нелепое недоразумение, — Ольга лишилась последней опоры и почувствовала себя уничтоженной. В этот страшный миг поняла: Филимонов для неё больше чем отец, брат, больше чем возлюбленный — в нём все надежды, весь смысл жизни. И, как всегда бывает в минуты внезапного омрачения, трагедия казалась непоправимой, жизнь становилась ненужной и бессмысленной. Машинальным движением собрала со стола бумажки, накрыла чехлом машинку, побрела домой.

Дома сказалась нездоровой, легла в постель. Лениво текли в голове мысли, тупо и глухо болело внутри. Ей хотелось то плакать, то звать кого-то на помощь — она ворочалась с боку на бок и с ужасом возвращалась к одной и той же мысли: она умрёт от ужасных страданий, а если не умрёт, то наложит на себя руки. Никогда не думала, что на свете могут быть такие ужасные страдания, когда ни на что не хочется смотреть, никого не хочется видеть и голову сверлит одна единственная мысль; как быстрее умереть.

Она лежала на спине с закрытыми глазами и чувствовала, как по телу разливается губительный жар, а мысли и чувства образуют сплошную чёрную тучу, плывущую из глубин сознания. В этой туче вспыхивают просветы живой мысли — то память выхватывает из прошлого светлые образы, счастливые минуты. Вспыхивают надежды: «Ты сильная. Выстоишь!»

То ей начинает казаться, что напрасно она ушла с работы; ей было бы легче с машинкой — сидеть и считать, жить в мире чисел, жить и надеяться, что вот ещё одна формула, ещё и ещё, а там будут такие числа, которые ответят на волнующий тебя вопрос. Считать — значит действовать, куда-то стремиться, чего-то искать.

Зазвонил телефон. Ольга обрадовалась, схватила трубку.

— Оля? Мне сказали, что ты нездорова. Что с тобой? Говорит Федь. Его голос — низкий, басовитый. Жизнью и силой дохнуло с того конца провода.

— Кто вам сказал?

— Александра Андреевна — та, что теперь в кадрах.

— Она глупая вздорная женщина. Я устала и самовольно ушла домой. Извините меня.

— Твой начальник Филимонов. Ты ему подотчетна.

— Нет Филимонова. Он уехал. Говорят, надолго.

— Я ухожу, Оля. Жаль расставаться с вами, но ухожу. Это вы меня извините.

— Возьмите меня с собой.

С минуту Федь молчит. Потом говорит: