— Вы были с ней в форте Черчилле? — спросил Филипп, складывая мешок и куртку.

— Да, — сказал Жан, переходя на французский язык. — Я находился там с ноября. Неужели вам не говорили ничего на озере Бен?

— Нет, ничего. Да я был там всего несколько часов. Слушайте, — он прочистил трубку и начал набивать ее, повернувшись спиной к очагу. — Вы видели в форте Черчилле приехавших иностранцев? Они приехали на пароходе из Лондона, и среди них была женщина…

На лице Пьеро вспыхнул румянец внезапного оживления.

— Ах, ангел, — воскликнул он. — Моя Иола звала ее ангелом, мсье. Смотрите. — Он указал на свою перевязанную руку. — Это сделала одна из моих индейских собак, и когда я вскочил на ноги — это происходило перед самым компанейским складом — и кровь хлынула из прокушенной руки, я увидел ее. Она стояла вся белая, охваченная ужасом. А потом она вскрикнула и подбежала ко мне, сорвала что-то с шеи и перевязала мне руку. А потом она проводила меня в мою хижину и после этого каждый день приходила посидеть с Иолой и детишками. Она вымыл Пьеро и остригла его. Она мыла Жана и Мабель. Она смеялась и пела, баюкала бэби. И моя Иола тоже смеялась и пела; и она распустила моей Иоле волосы, а волосы у нее ниже колен, и сделала ей изумительную прическу. И она говорила, что отдала бы все на свете, чтобы иметь такие волосы, как у Иолы. И Иола смеялась над ней, потому что у нее волосы, как у ангела. Они горят, как огонь, когда на них падает солнце. А Иола распустила ей волосы и причесала ее на индейский манер. А когда она привела к нам своего спутника, то он тоже смеялся и играл с детьми и сказал, что он знаком с доктором и что тому ничего не надо будет платить. О, Он сущий ангел. А вот этим она перевязала мне руку.

Пьеро подбежал к сундуку, стоящему у бревенчатой стены, и через секунду вручил Филиппу длинный белый шелковый шарф. Филипп еще раз вдохнул сладкое, слабое благоухание гиацинта и с внезапным подавленным криком закрыл лицо мягкой тканью. В это мгновение ему казалось, что она сама подле него, и жестокая правда открылась ему — та правда, с которой он так неистово боролся в течение нескольких часов своего пребывания на озере Бен. И сознание того, что он подчинился велению рассудка и покинул озеро Бен, отрекся от самого дорогого, что было у него в жизни, и заставило его испустить второй, болезненный, глухой крик.

Когда он отнял шарф от лица, оно было бледно, как полотно. Пьеро смотрел на него во все глаза.

— Я вспомнил родину и дом, — хрипло произнес Филипп. — Порой я тоже чувствую себя очень одиноким. Там, у меня на родине, есть девушка… Она носит такой же шарф, и так же пахнет…

— Я понимаю, — мягко сказал Пьеро. — Я чувствовал себя точно так же, когда расстался с Иолой.

Он положил шарф обратно в сундук, вернулся к очагу, и Филипп объяснил ему цель своего посещения. Когда Пьеро объявил свое согласие сопровождать его во время поездки и предоставить ему сани и собак, Филипп начал готовиться ко сну. Пьеро уже раздевался.

— Слушайте, Жан, — как бы случайно обратился к нему Филипп. — А что, если кто-нибудь случайно скажет вам, что она… эта женщина из Черчилла… вовсе уж не такой ангел… и что в конце концов мало отличается от той женщины с озера Бен, которая сбежала с англичанином?

Пьеро выпрямился, будто ему Филипп всадил нож между лопаток. Он немедленно заговорил по-французски.

— Я бы назвал его лжецом, мсье, — горячо воскликнул он. — Я бы назвал его лжецом один, два, три раза, а если бы он повторил эти слова в четвертый раз, я бы избил его. По-моему, такого подлеца не грех было бы убить.

Склонившись над койкой, Филипп почувствовал, как поток горячей крови прихлынул к его щекам. Глубокая наивная вера Пьеро устыдила его, он молча залез под одеяло и отвернулся к стене. Пьеро потушил свет, и через несколько минут Филипп услышал его глубокое ровное дыхание. Сам он никак не мог уснуть и долго лежал на спине, стараясь пересилить себя. Несмотря на твердо принятое им решение не думать о женщине с озера Бен, его мысли влеклись к ней неодолимо. Он вспоминал каждый ее жест, каждое слово, произнесенное ею с того момента, как он впервые увидел ее прекрасное лицо по дороге в Черчилл. Он не мог найти в ней ничего, кроме неомраченной чистоты до того рокового часа, когда она встретилась с Беком Номи. И даже тогда разве не было для нее извинения? Он подумал о сотнях женщин, с которыми он был знаком, и спросил себя: найдется ли среди них одна, которая никогда не совершала той же самой пустяшной ошибки, что и миссис Беккер? Он впервые попробовал смотреть на вещи трезво. Миссис Беккер смеялась вместе с Беком Номи, ее щеки нежно разрумянились, ее глаза засверкали чуть ярче обычного — преступление ли это? Не смотрели ли эти глаза с той же лаской и на него, когда он склонился у костра по дороге в Черчилл? Не заалелось ли ее лицо точно так же, когда его губы едва не коснулись ее волос? И не вспыхнули ли их лица — и ее, и его, — когда полковник внезапно вернулся к костру? Он улыбнулся в темноте. В одно мгновение перед его мысленным взором пронеслась вереница других сцен, других лиц. Он вновь увидел красавицу Айлин Хаукинз, которая улыбалась мужчинам так же, как миссис Беккер улыбалась Беку Номи и ему.

Он закрыл глаза и попробовал уснуть. Тщетно. Наконец он бесшумно встал с койки, набил трубку и сел бесшумно к очагу; буря разрасталась в шторм; она стонала и завывала за дверью хижины. Этот вой напомнил ему последнюю ночь, проведенную им в далекой хижине на юге, когда он разорвал письмо, благоухающее гиацинтом. Мысль о письме заставила его содрогнуться. Он прислушался к дыханию Пьеро. Метис спал. Он встал и положил трубку на стол. Странное виноватое чувство охватило его, когда он подошел к сундуку, в котором Жан спрятал шелковый шарф. Его дыхание было прерывисто. Глаза сияли во мраке; трепет странного наслаждения охватил его, когда его пальцы прикоснулись к тому предмету, который он искал. Он вытащил шарф и, обеими руками сжимая его, вернулся к очагу. Аромат духов вновь донесся до него, точно дыхание любимой женщины. То был аромат ее золотистых волос, то была часть ее существа, ее сияющих глаз, ее губ, ее лица; он зарыл вновь лицо в шарф и стонал в темноте в то время, как Жан Пьеро спал, а за окном завывала и стонала буря. Он знал теперь, что для этой женщины он сделает больше, чем Жан Пьеро, может быть, даже больше, чем полковник, ее муж. Казалось, его сердце разорвется от новой, страшной муки, казалось, жестокая правда раздавит его. Он любил эту женщину — жену другого. Он любил ее так, как до сих пор еще никого не любил. Он никогда не думал, что может любить так сильно. Прижав шарф к губам, он стоял несколько минут молча, без движения, медленно возвращаясь к жизни из тех глубин, в которые он позволил себе опуститься.

Потом он сложил шарф и, вместо того чтобы положить его обратно в сундук, сунул его в карман куртки.

— Пьеро не заметит, — пробормотал он. — И этот шарф — единственная вещь, которая мне останется на память о тебе, дорогая девочка.

Рано утром Пьеро разбудил Филиппа.

— Ну и спали вы, — воскликнул он. — Буря пронеслась, дорога великолепная. Кстати, вы ничего не слышали? Со стороны озера Бен палили из ружей. Интересно, почему это?

Филипп вскочил с кровати и первым делом бросил взгляд на сундук: преступная надежда, что Жан не заметит отсутствия шарфа.

— Лось, вероятно, — сказал он. — День назад я видел следы.

Он хотел отправиться в путь как можно скорее и поэтому торопил Пьеро с завтраком. Выстрелы с озера Бен наводили его на мысль, что оттуда хотят передать что-то в хижину метиса, а ему не хотелось поддерживать какую-либо связь с постом, по крайней мере временно. В десять часов Пьеро закрыл дверь на засов, и они двинулись на юго-запад. На третий день они свернули несколько на восток, чтобы заглянуть к индейцам, живущим на Оленьем озере, а на шестой вышли по компасу на дорогу, ведущую прямо к Нельсон-Хаузу. Еще через неделю они прибыли на пост. Филиппа там ждало письмо, вызывающее его в Пренс-Альберто. Это ему было до известной степени на руку. Он распрощался с Пьеро и вышел по направлению к Ле-Па в сопровождении двух индейцев. Там он сел на поезд, шедший к Этомани, и через три часа был в Пренс-Альберто.