М. де С.-А. – Должно быть, братец, ты ощутил величайшее наслаждение, находясь вот так, межу двумя; говорят, это великолепно.

Ш. – Естественно, ангел мой, это лучшее место; однако, что бы не говорили, все это лишь экстравагантности, которые я никогда не предпочту наслаждениям с женщинами.

М. де С.-А. – Ну что ж, дорогая любовь моя, чтобы отплатить тебе сегодня за твою любезную сговорчивость, я вознагражу твою страсть юной девственницей, и она красивей самой Любви.

Ш. Как! Вместе с Долмансе… ты пригласила к себе женщину?

М. де С.-А. Это всего только наставничество; она – девочка, с которой я познакомилась прошлой осенью в монастыре, пока муж был на водах. Там мы ничего не могли, ни на что не осмеливались, за нами следило слишком много глаз, однако мы пообещали друг другу, что встретимся снова, как только это будет возможно; заняться единственно этим желанием, я для его осуществления познакомилась со всею семьей. Отец её распутник… я его приручила. Скоро красавица приедет, я её жду; мы проведем вместе целых два дня… два прекрасных дня; большую часть этого времени я употреблю на то, чтобы воспитать эту юную особу. Вместе с Долмансе мы вложим в эту юную головку все принципы самого безумного распутства, воспламеним его своим огнем, напитаем своей философией, внушим свои желания, и поскольку я стремлюсь ещё и дополнить теорию небольшой практикой, поскольку я хочу ещё и продемонстрировать все то, о чем будет идти речь, то тебе, братец, я предназначила пожать мирты Киферы, а Долмансе – розы Содома. Я же испытаю два удовольствия сразу, первое – самой насладиться преступной страстью, а второе – преподать её уроки, внушить вкус к ней милой невинной девочке, которую я увлекаю в наши сети. Ну что, шевалье, достоин ли этот план моего воображения?

Ш. – Лишь в этом воображении он и мог родиться; этот план божественен, сестрица, и я обещаю безукоризненно сыграть великолепную роль, отведенную в нем мне. Ах! Плутовка, как же ты насладишься удовольствием воспитать это дитя! Какая радость для тебя развратить её, заглушить в юном сердечке все семена добродетели и религии, посеянные её наставниками! Поистине, для меня это слишком хитро.

М. де С.-А. – Конечно, я ничего не пожалею, чтобы совратить её, чтобы повергнуть в прах в ней все ложные принципы морали, какими только могли уже забить ей голову, я хочу в два урока сделать её такой же распутницей, как и я сама… такой же безбожницей… такой же злодейкой. Предупреди Долмансе, введи его в курс дела, как только он приедет, чтобы яд его безнравственности, наполнив это юное сердце вместе с тем, что впрысну в него я, сумели в одно мгновение с корнем вырвать все посевы добродетели, что могли там зародиться до нас.

Ш. – Невозможно было лучше выбрать человека, какой тебе нужен: неверье, безбожность, бесчеловечность, распутство текут с уст Долмансе, как в древние времена святой елей с уст знаменитого архиепископа Камбре; это самый великий соблазнитель, самый распутный и опасный человек… Ах! Милый друг, если только твоя ученица достойна учителя, можно поручиться – она не устоит.

М. де С.-А. – Конечно, долго ждать не придется, насколько я знаю её предрасположения…

Ш. – Однако, скажи, дорогая сестрица, ты не боишься родителей? А если девочка проболтается, вернувшись домой?

М. де С.-А. – Бояться нечего, отца я соблазнила… он мой. Нужно ли признаваться? Я отдалась ему ради того, чтобы он закрыл глаза; он и не подозревает о моих намерениях, однако никогда не решится вмешиваться… Он у меня в руках.

Ш. – Ты пользуешься ужасными средствами!

М. де С.-А. – Такие и нужны, они по крайней мере верны.

Ш. – А скажи-ка, прошу тебя, кто эта юная особа?

М. де С.-А. – Её зовут Евгения; она дочь некого Мистиваля, одного из самых богатых откупщиков столицы; ему около тридцати шести лет; матери не больше тридцати двух, а дочке – пятнадцать. Мистиваль так же распутен, как его жена – набожна. Что до Евгении, мой друг, я напрасно пыталась бы тебе её описать; она выше моих способностей рассказчицы; тебе достаточно быть уверенным, что ни ты, ни я, без сомнения, никогда не видели в целом свете подобной прелести.

Ш. – Ну дай хоть набросок, если уж не можешь описать, чтобы, зная, пусть в общих чертах, с кем мне придется иметь дело, я лучше наполнил свою душу образом, которому собираюсь принести жертву.

М. де С.-А. – Ну что ж, друг мой, у нее каштановые волосы, и их едва можно захватить рукой, они длиной ниже талии; ослепительно белая кожа, нос с небольшой горбинкой, эбеново-черные пламенные глаза!.. О, друг мой, перед такими глазами не устоишь… Ты не можешь себе представить, на какие только глупости они заставили меня идти… Если б ты видел прекрасные ресницы, осеняющие их… милые веки, их прикрывающие!.. У нее маленький ротик, великолепные зубы, и все это такой свежести!.. Одна из её прелестей – элегантная осанка, то, как её красивая головка прикреплена к плечам, тот гордый вид, с которым она поворачивает её… Евгения для своих лет высока ростом; ей мало дать семнадцать; её фигура – образец элегантности и изящества, грудь прелестна… Нет ничего лучше двух её чудесных сосков!.. Они едва наполняют руку, но так нежны… свежи… белы!.. Я раз двадцать теряла голову, пока целовала их! Если б ты видел, как она оживлялась под моими ласками… как её большие глаза выражали состояние души!.. Мой друг, я не знаю, каково все остальное. Ах! Но если судить по тому, что я знаю, на самом Олимпе никогда не было ничего подобного… Однако, я слышу, это она… оставь нас; выйди через сад, чтобы не встретить её, и приходи точно к назначенному часу.

Ш. – Нарисованный тобой портрет будет тебе порукою в моей точности. О, небо! Уйти… покинуть тебя, когда я в таком состоянии!.. Прощай… один поцелуй… один единственный поцелуй, сестрица, пусть хоть он на время меня удовлетворит. (Она целует его, касаясь через одежду его члена, и молодой человек поспешно выходит.)

Мадам де Сент-Анж, Евгения М. де С. – А. – Ах! Здравствуй, моя красавица; я ждала тебя с таким нетерпением, что ты должна о нем догадаться, если читаешь в моем сердце.

Евгения – О, моя милая, я думала уже, что никогда не уеду, так торопилась в твои объятия; за час до отъезда я вдруг испугалась, что все изменится; мать была совершенно против этой чудесной поездки; она заявила, что молодой девушке моего возраста неприлично ехать одной; однако отец так измучил её позавчера, что одного его взгляда хватило, чтобы вновь повергнуть госпожу де Мистиваль в прах; ей пришлось согласиться с тем, что мне позволил отец, и я умчалась. Мне дали два дня; послезавтра ты должна дать мне карету и одну из твоих женщин, чтобы я смогла вернуться.

М. де С. – А. – Как краток этот срок, мой ангел! В такое малое время я едва успею выразить тебе все те чувства, что ты мне внушаешь… а ведь нам есть о чем поговорить; ты не догадываешься, что именно во время нашей теперешней встречи я должна посвятить тебя в самые глубокие таинства Венеры? Хватит ли нам двух дней?

Евгения – Ах! Пока я не узнаю все, я не уеду… я приехала, чтобы узнать многое, и останусь здесь до тех пор, пока не узнаю.

М. де С.-А. (целуя её) – О! Любовь моя, сколько мы всего должны сделать и сказать друг другу! А кстати, не хочешь ли пообедать, моя королева? Возможно, урок затянется.

Евгения – Я, друг мой, ничего не хочу кроме как слушать тебя; мы пообедали в одном лье отсюда; и теперь я вполне могу потерпеть часов до восьми.

М. де С.-А. – Ну что ж, тогда пойдем в мой будуар, там нам будет удобнее; я уже предупредила слуг, будь уверена, там нам никто не помешает. (Обнявшись, уходят туда.)

Сцена происходит в прелестном будуаре.

Госпожа де Сент-Анье, Евгения, Долмансе Е. (очень удивлена, увидев в кабинете мужчину, которого не ожидала) – О, боже! Милый друг, это предательство!