Современный голландский философ и социолог Бернгард Ливехуд дал прекрасное определение сектанта. «Сектант, — по его словам, — это тот, кто отвечает на вопросы, которые ему не задавали». Так вот, аналогично обстоит дело со всякой предвзятой мыслью, предваряющей собою вопросы опыта. Структура такой мысли адекватна структуре тех мифических элементов, которые в анализах Леви-Стросса представляют собою ответы, на которые нет вопросов. И эта мифическая ли, сектантская ли мысль должна определять профиль строгого естествознания?! «Общие понятия и большое самомнение, — гласит один из уроков «Годов странствия», — в любой миг могут стать причиной великого несчастья».
Теперь я вынужден снова вернуться к Гейзенбергу. Мы слышали уже, что «в целом учение Гёте физик принять не может». Послушаем дальше:«Борьба Гёте против физической теории цвета, — пишет Гейзенберг через несколько страниц, — должна быть в настоящее время продолжена на более широком фронте». Что это: и нашим и вашим? Кем же должна быть продолжена борьба Гёте, если физик не может принять его учение? Гейзенберг предвидит «великие несчастья», сулимые экспансией математической физики, и взывает к Гёте. Возникает странная ситуация, объяснить которую я отказываюсь за неумением постичь ее «корпускулярно-волновой» смысл. Если бы речь шла о поэтической, скажем, борьбе против «безотрадной пустынности» математических аксиом, пафос ученого был бы оправдан в своей двойственности. Он согласился бы с поэтом, но, будучи ученым, вынужден был бы оставаться на прежних позициях. Здесь же борьба не поэзии с наукой, а двух научных методов, из которых один не принимается, хотя рекомендуется, а другой принимается, хотя не рекомендуется.
Итак, фундаментальная ошибка Гёте с точки зрения современного естествознания заключается в некритическом приписывании объективному миру субъективных свойств. В противовес этому утверждается разделительная грань, по одну сторону которой оказывается субъективное ощущение цвета, а по другую сторону — соответствующая данному ощущению вибрация частиц. И этот ход рассуждения считается критическим; цвет субъективен, ибо дан в ощущении, движение же частицы объективно, ибо в ощущении не дано, а дано в качестве «объекта понимающего рассудка». Теперь будем последовательными: критическое домысливание вопроса открывает два выхода. Или следует стать на точку зрения Канта, но тогда из субъективности нет никакого выхода к объективному, разумея под последним реальный объект, а не логизированную всеобщность и необходимость, или же придется согласиться с тем, что атрибуты, приписываемые внешнему миру (гипотетически), не в меньшей степени субъективны, чем ощущения. Аргумент к данности — достаточно наивен и примитивен, чтобы логически считаться с ним. Дело идет о большей или меньшей сублимированности органов чувств, и, стало быть, воспринимая цвет, мы не воспринимаем лежащий в основе ощущения процесс движения не по принципиально логическим основаниям, а в силу недостаточной утонченности органов чувств. Уже не говоря о патологии, где эти «объективные» признаки воспринимаются с такой же легкостью, как если бы речь шла об обычных вещах, уже не говоря о другой патологии, где человек не воспринимает цвет из-за слепоты, и, следовательно, дает цвету возможность стать для него столь же «объективным», как вибрация частицы для нормально зрячего, — сама апелляция к данности покоится на случайности, имеющей чисто субъективное происхождение. Возражение, адресованное Гёте, исходит из ложной предпосылки: в основаниях его заложен не чистый опыт, а крапленый опыт. Ощущение цвета не менее объективно, чем вызывающее его движение. В противном случае субъективны и то и другое. Следует, по Гёте, критически отнестись и к самому ощущению, образующему доступ во внешний объективный мир. Если оно полностью субъективно, то ни о каком доступе не может быть речи; объективная природа становится «вещью в себе», или седьмой дверью Синей Бороды. Тогда она — предмет не научных исследований, а мистических сплетен. Но если решать проблему ощущения не в «понимающем рассудке» (добавим: и пустом, по Канту), а в самом ощущении, то придется отказаться от ряда заштампованных традицией предрассудков (предрассудок ведь можно толковать не только как то, что до рассудка, но и как то, что перед рассудком; в таком случае он и есть, согласно Гельмгольцу, объект рассудка). Что значит решать проблему ощущения в самом ощущении? По аналогии, это значит, что решение, скажем, математической задачи лежит в самой задаче, а не где-то в другом месте. По существу же: понять ощущение нельзя, находясь в бесчувственном состоянии, а можно, лишь ощущая. Попробуем проделать маленький эксперимент. Я ощущаю нечто, скажем, дерево. Дерево я ощущаю как находящееся вне меня, транссубъективное. Но дано мне при этом дерево в субъективном ощущении, ибо ощущаю именно я. Мне говорят: дерево вне ощущения объективно; в ощущении же оно становится субъективным. Различим, что именно. Да, ощущение дерева субъективно, но не ощущаю же я его как находящееся во мне. Я ощущаю его как раз вовне, объективно. Из этого следует, что я должен различать в себе самом форму и содержание ощущения: субъективна его форма, его «как», полностью принадлежащая мне и от меня зависящая, ибо дерево могу я ощущать и «так» и «сяк». Но при этом в меня входит некое содержание,«что» дерева, ничуть не зависящее от меня самого. «Что» дерева, или его содержание, полностью объективно во мне, так как оно-то и воспринимается мною там, во внешнем мире. Следовательно, в моем ощущении различаю я два аспекта: субъективный, через который дается мне вещь, и объективный, который и есть сама вещь.
Но вещь воспринимается мною не в изоляции, а в совокупности ряда факторов. Именно поэтому чувственный опыт выступает в форме вопроса; в нем есть все, кроме единства и связи явлений; явления здесь представлены в крайне разрозненном виде и не в состоянии объяснить самих себя. Эта задача, по Гёте, возложена на мышление; именно через мысль чувство обретает язык и высказывает себя; значимость теории как таковой видит Гёте лишь в том, что она сообщает единство и цельность чувственному многообразию, и делает это не формальным путем, как считал Кант, а содержательным.
Ниже, в главе, посвященной проблеме познания у Гёте, я буду иметь возможность коснуться этого вопроса более детально. Здесь же скажу лишь: диаметральная противоположность между гётеанизмом и кантианством в плоскости гносеологии сводится к тому, что если Кант мыслил понятие как форму, а чувственное восприятие — как содержание, то для Гёте истинно именно обратное. Только некритическим отношением к мысли объяснима формализация ее; путь Гёте предлагает праксис мысли (своего рода «умное делание»), где мысль переживается опытно, а не декларируется априори.
Отсюда вытекает ряд требований ко всякому подлинно научному исследованию мира. Во-первых, устранить искусственный конфликт между мышлением и созерцанием. Во-вторых, убрать с горизонта все априорные спекуляции: теории, гипотезы, понятия, образы, слова. Пользоваться ими как вспомогательными средствами, памятуя слова Гёте: «Приемлемой гипотезой я называю такую, которую мы устанавливаем как бы шутя, чтобы предоставить серьезной природе опровергнуть нас». Очистить созерцание от условностей мысленных определений; ущерб, наносимый последними, неисчислим; до сих пор на каждом шагу встречаются люди, принимающие условную графическую символику за реальность и полагающие, что свет на самом деле доходит до нас волнами. Но приходится ли винить их в этом, когда об этом двусмысленно (или недвусмысленно!) умалчивают учебники. Гёте предупреждает (§ 754 «Учения о цвете»): какие бы знаки мы ни ставили на место вещи,«сущность всегда надо иметь живой перед собой и не убивать ее словом». Иначе все эти пунктиры, линии, эллипсы и стрелки станут жуткой призрачной реальностью, и термин вытеснит знание. Быть эмпириком и реалистом («Wir Empiriker und Realisten!») требует Гёте. «Этот Гёте был до такой степени реалистом, — вспоминает Шопенгауэр, — что просто неспособен был понять, что объекты как таковые существуют лишь постольку, поскольку их представляет себе познающий субъект. «Как! — сказал он мне однажды, взглянув на меня своими глазами Юпитера. — Свет, по-Вашему, существует лишь постольку, поскольку Вы его видите? Нет! Вас бы не было, если бы свет Вас не видел»».
