Великий князь Траханиотов начал подниматься со своего места, но князь Иван не дал себя прервать.

– И я предлагаю, други мои, – своим высоким надтреснутым голосом провозгласил он, – лишить род Окинфовых звания князей, которое они запятнали. А последнего из Окин-фовых предать казни. Но не такой казни, какой предали наши вороги страстотерпца князя Константина – мы же не звери с вами! А казни обычной, только и подходящей для изменников, сошедшихся с нечистью, – утопить его до полного умерщвления.

Загудели за столами, заволновались. И я скоро поняла причину волнения.

Много возможных проступков и даже преступлений записано в Прави. За некоторые предусмотрено и лишение жизни. И способы лишения расписаны многообразные. Но специально оговорено, что ни лыцара, ни тем паче князя нельзя умерщвлять удушением. Ни в петле, ни в воде, ни путем закапывания живым в землю. Никто из господ по Прави не мог быть подвергнут ни одному из этих способов умерщвления. Предложение же Дмоховского означало, что князья-изменники, казненные этим способом, князьями быть перестают. И их, и весь их род уже больше не княжеский, раз их утопили.

Да, уж лучшего метода изгнания родов из числа господских нельзя было и придумать!

Не знали только собравшиеся одного – хорошо видной мне в мыслях князя Ивана истинной подоплеки всей этой суеты со смертоубийственным отлучением рода Окинфовых от княжения. А именно: Угнанское княжество – вотчина князей Окинфовых – непосредственно граничило с владениями князя Ивана. И кому, как не ему, должны были после казни отойти земли, оставшиеся без князя? По крайней мере, Дмоховский очень на это рассчитывал, ибо с другой, противоположной от него стороны эти становящиеся ничейными угнан-ские земли заканчивались морским побережьем – так не морскому же царю их отдавать?

– Тише, тише! – вдруг закричали за столами. – Князь Зиновий Фелинский будет говорить!

Михаил побледнел.

Великий князь, до того думавший, что дело сделано, что Дмоховский сам себе навредил, измыслив унизительный для всех господ способ казни, теперь напрягся. Да и все замолкли. Понимали: слово, сказанное сейчас сыном и прямым наследником святого мученика, может перебороть даже самые осторожные сомнения.

А лик поднимающегося из-за стола сморгонского князя был суров и ничего хорошего обидчикам его не предвещал.

Одна я знала, что это не так. И положила свою ладонь на руку Михаила, шепотом успокоив: – Все хорошо будет.

Ведь я видела, что в голове у Зиновия все было ясно и четко. И Дмоховский сильно ошибся в молодом безгривен-ном князе. И еще десять раз он раскается, что заблаговременно, перед самой тризной, упредил его о своем грядущем выступлении. Потому что, конечно, этим князь Иван погрузил Фелинского в тяжкие раздумья, но вовсе не такие, какие хотел.

– Великий собор, – негромко проговорил Зиновий (но в наступившей тишине его слышали все). – Тебе решать – должно ли суд совмещать с тризною? Должно ли переписывать Правь с чаркою в руке?

Все ахнули. Князь Фелинский недвусмысленно намекал на позорность разговора, затеянного Дмоховским. И у всех вдруг как глаза раскрылись: ну конечно, нельзя! Не время и не место об этом вести сейчас речь!

Но Зиновий не закончил. Подняв руку и склонив голову, он терпеливо выжидал, пока стихнет шум, поднятый его словами. И только затем продолжил: – Но об одном должен я сказать. Предложено было лишить княжения сына подлого предателя и изменника князя Лексея. Более того. Предложено было лишить его жизни лютым и позорным образом. За что же? Об этом спрошу я вас. Не за то ли, что он, сын, не пошел против отца своего? Не это ли главная вина его? – Зиновий обвел столы суровым взглядом. – Я же мыслю, что нельзя сына обвинять, если он не противился отцу! Разве почитание родителя – не главнейшая добродетель? Разве желаете вы сами, те, кто сидит здесь, чтобы ваши сыновья, решив вдруг, будто бы вы не правы в чем-то, стали вам наперекор? А? Ежели желаете этого, тогда должны осудить Якова, младшего сына рода Окинфо-вых. Но ежели дороги вам божеские и людские заповеди, гласяшие: да убоится сын отца своего! – тогда должны вы здесь и в сей же час все обвинения с Якова Окинфова снять, в принятии им княжения не препятствовать и более во все грядущие времена о его будто бы изменничестве не поминать. Никогда. Что же до рода Окинфовых… Считаю, что пятно со своего рода смыл сам князь Лексей. Смертию своею. А также тем, что не передал гривну свою на борьбу с православным делом, а умер в покаянии.

В тишине Зиновий тяжело опустился на свое место и сидел, не поднимая головы.

– Это еще все надо разузнать! – сорвался со скамьи, размахивая руками, Дмоховский.

Но его уже никто не слушал. Слово взял великий князь.

– Стыдно мне, братья, – горестно сказал он. – Стыдно, что позволил превратить тризну в непотребство. И спасибо скажу только князю Фелинскому, что указал нам всем на это. И еще скажу: негоже нам княжеские роды изводить. И без того не так уж много этих родов осталось. Вот и считаю, что князь Фелинский и в этом прав. Так ли, князья?

– Так, так! – послышалось со всех сторон.

– А значит – быть посему! – торжественно провозгласил Траханиотов. – И продолжим же нашу печальную тризну, уже не прерываясь на неуместные речи!

На том и порешили. Попытка же князя Ивана оттяпать себе еще земель окончилась провалом.

– Не пытались вы снова искать вашу Корсеку? – спросила я Зиновия на следующий день. – Пытался, – скупо ответил он. Дальше спрашивать было бессмысленно – если б нашел, она давно уже пребывала бы на его шее. Но открытая шея безгривенного князя была пуста.

Да и, наверно, нелегкое это дело – пытаться найти маленькую вешицу среди руин большого города.

– А ты не можешь помочь хорошему человеку? – поинтересовалась я у Якова, все еще пребывающего в безмысленном полузабыгьи, – Не вспомнишь, где видел в последний раз гривну князей Фелинских?

Яков дернулся, как от удара, и поднял на меня полные страдания глаза. В последний раз он видел Корсеку еще на шее Константина, и напоминание об этом обожгло его новым потоком покаянных мыслей. Не знаю уж, каялся ли отец Якова перед смертью так, как об этом говорил Зиновий на тризне, но сын князя Лексея, по-моему, успел раскаяться не только за себя, но и за весь свой род.

– Кстати, а свою княжескую гривну ты почему не надеваешь? – продолжала допытываться я, и без того зная ответы. Но мне хотелось хоть как-то расшевелить Якова. Ну сколько в самом деле можно желать собственной смерти? Пора бы заняться и чем-нибудь полезным!

– Я обманул сына князя Константина, – после продолжительного молчания неожиданно сообщил Яков.

Я не сразу сообразила, о чем это он. Ах да, минут пять назад я пыталась втолковать ему, что Зиновию была бы небезынтересна информация о последнем местопребывании Кор-секи!

– Не видел я казни, – горестно признался последний из Окинфовых, продолжая неподвижно лежать на лавке, – Как только вывели князя Константина – босиком, в простой рваной рубахе, избитого, – я испугался и сразу ушел. Я вообще– трус.

– Но не всегда же ты был таким трусом? – возразила я. – Князь Михаил рассказывал, что, когда вы с братьями и отцом гостили в Киршаге, ты в очень смелые проделки пускался.

Даже отчаянные. Переплыл, например, на спор в штормовую погоду какую-то бухточку на совсем маленькой лодке.

– Нашу гривну не надеваю? – спросил Яков медленно, как будто только что услышал мой вопрос, про который я уже и сама успела забыть. – Платею? Но надеть ее – это значит княжить. А какой из меня князь?.. Юрий – это был бы князь. Или хоть Иван. А меня даже волхвам не показывали, когда на княжение гадали. Не примет она меня. Придушит.

– Да почему ж обязательно придушит? Вот Михаил тоже младшим сыном был, а его же Витвина приняла!

– На лодке в шторм – это нехитрое дело… – задумчиво перебил меня Яков.

Вот и поговори с ним, когда ответ получаешь через пять минут после вопроса!