«В заключение своего рассказа начальник разведки со вздохом добавил, что, когда услышал о нападении немцев, он был потрясён тем, что оказался беспомощным убедить Сталина в достоверности агентурных сообщений... В этом разговоре, который должен был остаться между нами, — иначе нам обоим не сносить головы, — я высказал мнение, что большая вина лежит и на наркоме Меркулове. Он редко лично докладывал Сталину документы о подготовке немцев к войне, не сообщал об агентуре, о её возможностях добывать секретную документальную информацию из окружения Гитлера, Геринга и других, не настораживал Сталина о грозящей опасности со стороны Германии. В силу этого Сталин перестал, а может и не начинал, серьёзно относиться к информации советской разведки»[309].
Рыбкина тоже аккуратно ругает своё начальство:
«А я думала о том, что если бы Павел Матвеевич сам докладывал эти материалы Иосифу Виссарионовичу, то, может быть, сумел бы убедить его в достоверности информации»[310].
Зоя Ивановна сравнивает Фитина и Журавлёва, причём не в пользу первого. Ни удивляться, ни, тем более, возмущаться этим не надо. Павел Матвеевич был старше Павла Михайловича ровно на 9 лет (первый родился 29 декабря 1898 года, второй — 28 декабря 1907-го), притом Журавлёв имел чекистского опыта на 20 лет больше, потому как уже в 1918 году был секретарём Особого отдела Уральского фронта. В 1922 году, одним из первых, он был награждён знаком «Почётный чекист» (знак «Заслуженный работник НКВД» Фитин получит опять-таки 20 лет спустя — в 1942-м), возглавлял резидентуры в Праге, Стамбуле и Риме. Так что — поверим женскому чутью и оперативному опыту Воскресенской-Рыбкиной — Журавлёв был бы убедительнее своего молодого начальника. Однако вопрос: поверил бы ему Сталин, упорно (или упрямо?) державшийся своей точки зрения? Этого не скажет никто.
Но и Фитин не намерен был отступать. По его указанию Зоя Ивановна в тот же самый день начала и 20 июня закончила составлять так называемый — под этим именем он вошёл в историю разведки — «Календарь сообщений агентов берлинской резидентуры НКГБ СССР». В этом документе было скрупулёзно указано, когда, от кого и на какую тему поступали сообщения — начиная с первых, от 6 сентября 1940 года: «Офицер Верховного командования немецкой армии рассказал... что в начале будущего года Германия начнёт войну против Советского Союза...» и 2 октября 1940 года: «В армии запрещены и из’яты книги русских писателей, даже таких, как Толстой Л. Н. и Достоевский...», и до заключительного на тот момент, от 16 июня 1941 года: «В Министерстве хозяйства рассказывают, что на собрании хозяйственников, назначенных “для оккупированной территории СССР”, выступал также Розенберг, который заявил, что “понятие Советский Союз должно быть стёрто с географической карты”»[311].
Когда этот достаточно объёмный «Календарь» был завершён, Фитин представил его наркому для последующего доклада Сталину. Но тут уже, очевидно, Всеволод Николаевич решил не лезть на рожон, доказывая Иосифу Виссарионовичу правоту своих сотрудников и, соответственно, его, сталинскую, недальновидность. К сожалению, вскоре это сделает само время. «Календарь» был отложен в сторону, как и ряд других спецсообщений, о судьбе которых мы уже говорили.
...И вот ещё что нам бы хотелось понять.
Приведённое ранее сообщение за подписью наркома Меркулова в настоящее время хранится где-то в архивах, и добраться до него очень непросто. Однако всем, наверное, известно — об этом писалось и говорилось не раз, — что на документе имеется резолюция высшего руководителя Советского государства:
«Т-щу Меркулову. Может, послать ваш “источник” герм, авиации к ... матери. Это не “источник”, а дезинформатор. И. Ст.».
Возникает этакий наивный, бесхитростный вопрос: когда же Иосиф Виссарионович смог такое написать? Перед тем, как пригласить к себе Меркулова и Фитина? Но зачем тогда вождю было с ними разговаривать, тратить время, если ему уже и так всё было однозначно ясно и он письменно (или непечатно) выразил своё отношение к полученной информации? После беседы с ними? Так он им уже сам всё лично сказал — для чего ж ещё писать матерную резолюцию на документе, который теперь ляжет в архив и будет, как прекрасно понимал вождь, изучаться историками последующих эпох? Да ведь и видел он, что дело неизбежно идёт к войне, зачем же ему было смачно «плевать в колодец», выставляя себя дураком? Уж дураком-то он точно не был! Сказал — «дезинформация», ну и достаточно! В общем, эта резолюция совершенно необъяснима. Тем более что, насколько известно, товарищ Сталин не имел обыкновения оставлять на документах «заборных» надписей...
К сожалению, как представляется, начиная со второй половины XX столетия, а может и ранее, даже самые закрытые наши архивы превратились не то чтобы в проходной двор, а, так скажем, в «творческую лабораторию» для супердоверенных лиц очередных правителей. Что-то изымается, что-то исправляется, а то и дополняется — и вот уже очередной властитель кажется «лучом света» (причём этаким белым и пушистым) в тёмном-тёмном царстве своих предшественников-недоумков, на фоне «жуткой российской действительности». А нам только и остаётся гадать, что же было на самом деле...
Вот и в нынешней официальной (как представляется) энциклопедии «Великая Отечественная война» сказано:
«После доклада Фитиным и Меркуловым 17 июня 1941 г. весьма тревожной информации “Старшины” и “Корсиканца”[312] Сталин дал поручение Берии подготовить специальную группу сотрудников разведки для предотвращения возможных провокаций со стороны немецких диверсантов на западной границе, которые Гитлер мог бы использовать в качестве повода для войны. 18 июня 1941 г. в войска была направлена директива о приведении их в боевую готовность...»[313]
Про «группу сотрудников» пишет в своих воспоминаниях Павел Судоплатов:
«В тот день, когда Фитин вернулся из Кремля, Берия, вызвав меня к себе, отдал приказ об организации особой группы из числа сотрудников разведки в его непосредственном подчинении. Она должна была осуществлять разведывательно-диверсионные акции в случае войны. В данный момент нашим первым заданием было создание ударной группы из числа опытных диверсантов, способных противостоять любой попытке использовать провокационные инциденты на границе как предлог для начала войны. Берия подчеркнул, что наша задача — не дать немецким провокаторам возможности провести акции, подобные той, что была организована против Польши в 1939 году, когда они захватили радиостанцию в Гляйвице на территории Германии. Немецкие провокаторы вышли в эфир с антигерманскими заявлениями, а затем расстреляли своих же уголовников, переодетых в польскую форму, так что со стороны всё выглядело, будто на радиостанцию действительно напало одно из подразделений польской армии.
Я немедленно предложил, чтобы Эйтингон[314] был назначен моим заместителем. Берия согласился, и в канун войны мы стали искать людей, способных составить костяк специальной группы, которую можно было бы перебрасывать по воздуху в районы конфликта на наших европейских и дальневосточных границах...»[315]
Напомним, что Эйтингон — это тот, кто позволил избавиться от Троцкого.
Да, если бы такое подразделение было создано хотя бы на год-другой раньше!
...Хотя про директиву от 18 июня 1941 года нам в последнее время приходилось слышать не раз, однако, несмотря на все старания, познакомиться с её текстом так и не удалось. И вообще, насколько мы знаем, есть только одно упоминание этой директивы — в деле бывшего командующего Западным фронтом генерала армии Д. Г. Павлова. (К сожалению, эти материалы до сих пор не рассекречены полностью.) Так вот, в частности, в протоколе закрытого судебного заседания Военной коллегии Верховного суда Союза ССР от 22 июля 1941 года, на котором было оглашено обвинительное заключение бывшим руководителям Западного фронта, значится:
