«Член суда т. Орлов. На лд. 79, том 4, вы дали такие показания:
“Выезжая из Минска, мне командир полка связи доложил, что отдел химвойск не разрешил ему взять боевые противогазы из НЗ. Артотдел округа не разрешил ему взять патроны из НЗ... Таким образом, даже днём 18 июня довольствующие отделы штаба не были ориентированы, что война близка... И после телеграммы начальника Генерального штаба от 18 июня войска округа не были приведены в боевую готовность”.
Подсудимый <Григорьев>. Всё это верно»[316].
Генерал-майор Андрей Терентьевич Григорьев был начальником связи Западного фронта, его расстреляли вместе с генералом армии Павловым, генерал-майорами Владимиром Ефимовичем Климовских — начальником штаба Западного фронта и Александром Андреевичем Коробковым — командующим 4-й армией.
Вот, в принципе, и всё, что имеется на тему «директивы 18 июня»: подсудимые не отрицают, что директива была. Однако в многочисленных мемуарах советских военачальников, посвящённых началу войны, никто её не упоминает. Не говорится о ней и ни в каких официальных документах... Хотя есть версия, что какие-то «тёмные силы» — то есть вражеская агентура, которая, как говорят, была — постарались задержать прохождение этого документа по линиям связи. Так что это вопрос, требующий прояснения.
Зато известен отданный 19 июня приказ наркома обороны и начальника Генштаба «О маскировке аэродромов, войсковых частей и важных объектов округов». Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко и генерал армии Г. К. Жуков приказывали:
«1. К 1 июля 1941 г. засеять все аэродромы травами под цвет окружающей местности, взлётные полосы покрасить и имитировать всю аэродромную обстановку соответственно окружающему фону.
2. Аэродромные постройки до крыш включительно закрасить под один стиль с окружающими аэродром постройками. Бензохранилища зарыть в землю и особо тщательно замаскировать.
3. Категорически воспретить линейное и скученное расположение самолётов; рассредоточенным и замаскированным расположением самолётов обеспечить их полную ненаблюдаемость с воздуха.
4. Организовать к 5 июля 1941 г. в каждом районе авиационного базирования 500-километровой пограничной полосы 8—10 ложных аэродромов, оборудовать каждый из них 40—50 макетами самолётов.
5. К 1 июля 1941 г. провести окраску танков, бронемашин, командирских, специальных и транспортных машин. Для камуфлированного окрашивания применять матовые краски...
8. Исполнение донести 1 и 15 июля 1941 г. через начальника Генерального штаба»[317].
Кто бы тогда знал, что к этому самому 15 июля уже будут оккупированы Вильнюс, Минск, Рига, Псков и десятки других советских городов, а 16-го падёт Смоленск, и в тот же день — Кишинёв. Из этого приказа прекрасно видно, что в близость надвигающейся войны наше руководство упорно не верило, хотя — в чём всё-таки нет сомнения — и понимало, что она будет, так что к войне готовилось. Но не так быстро, как следовало бы...
...Описывая свой разговор со Сталиным, Фитин отметил: «После этого меня ни на один день не покидало чувство тревоги. Это беспокоило не только меня, но и других работников, которым было положено знать об этой встрече»[318].
Павел Михайлович пишет: «чувство тревоги», «это беспокоило»... Что имеется в виду под «это»? И из-за чего — «чувство тревоги»? Сам он не уточняет. Так что остаётся додумывать. Точнее — предполагать. Впрочем, это не так уж и сложно.
Во-первых, на Советскую страну надвигалась война, и наш герой это знал по сообщениям тех людей, которым не мог не верить. Грош цена такому начальнику, который не доверяет своим подчинённым!
Во-вторых, безусловно, его беспокоила позиция высшего руководства.
Вот как объясняет эту позицию современный источник:
«Особенностью характера Сталина было то, что он никому, в том числе руководителям разведки, не объяснял мотивы своих решений, не сообщал, пригодились ли ему те или иные сообщения разведки, был крайне скуп на похвалы, но проявлял постоянную высокую требовательность к разведывательной информации. Это породило у некоторых исследователей представления о том, что Сталин недолюбливал разведку и не доверял ей, игнорировал её информацию и т. п. Однако в архиве СВР нет каких-либо данных, которые подтверждали бы подобные суждения. Отдельные, порой резкие замечания Сталина накануне войны не выходили за рамки обычного рабочего процесса, иначе они повлекли бы за собой кадровые перемещения в руководстве внешней разведки. Ничего подобного не произошло»[319].
Ну а в-третьих, это то, о чём говорится в заключение предыдущего абзаца. Конечно же, Фитин не мог не тревожиться и за свою судьбу, и за судьбы своих подчинённых; в конце концов, инстинкт самосохранения присущ каждому человеку, да и вообще — живому существу. Думается, руководитель разведки прекрасно знал, что совсем недавно, в начале того самого 1941 года, были расстреляны его предшественники — Шпигельглас и Пассов; что год назад, в июле 40-го, был снят с должности его «сосед» — начальник Разведуправления Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации Проскуров... Мысли о судьбах этих людей явно не прибавляли Фитину оптимизма! Но что было делать? Складывать поступающие сообщения «под сукно» и жаловаться товарищу Меркулову на поступающие из резидентур дезинформации? Нет сомнения, что подобное поведение сам Павел Михайлович расценил бы как измену Родине. Да и Всеволод Николаевич, как мы говорили, подписывал передаваемые в Кремль сообщения разведки...
Подводя итоги своего визита к вождю, Фитин впоследствии написал: «Аналогичными данными <о том, что нападение Германии на СССР произойдёт уже в ближайшее время. — А. Б. > располагали ГРУ[320] и контрразведывательные подразделения наших органов. Это оказало на И. В. Сталина должное влияние, и 21 июня он дал указание Генеральному штабу Красной армии о приведении в боевое состояние приграничных частей. И. В. Сталин откладывал принятие самых необходимых мер предосторожности, очевидно из опасения дать Гитлеру повод для нападения»[321].
Слова генерал-лейтенанта Фитина находят подтверждение в «Истории Второй мировой войны» — фундаментальном 12-томном научном труде, издававшемся в семидесятые годы прошлого столетия:
«Когда же стало очевидно, что нападение фашистской Германии на СССР неизбежно, были приняты дополнительные меры по усилению боеспособности войск приграничных округов, а вечером 21 июня народный комиссар обороны Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко и начальник Генерального штаба генерал Г. К. Жуков направили в западные округа директиву, предупреждавшую о возможном внезапном нападении гитлеровцев в течение 22—23 июня. Командующие войсками этих округов получили указание принять меры, чтобы в течение ночи на 22 июня были скрытно заняты огневые точки укреплённых районов на государственной границе; все части, в том числе и ПВО, привести в полную боевую готовность, рассредоточить и замаскировать; подготовить затемнение городов и объектов. При этом в директиве содержалось требование не поддаваться ни на какие провокационные действия, которые могли бы вызвать крупные осложнения. На передачу директивы в войска ушло несколько часов. Многие соединения и части не успели получить необходимых распоряжений и поэтому не заняли рубежи обороны»[322].
Но как же трагически поздно пришло это прозрение! Как дорого обошлось это опоздание стране, народу и Вооружённым силам!
А ведь, повторим, только с января до 21 июня 1941 года внешней разведкой НКВД—НКГБ было направлено в Кремль, Сталину, свыше ста донесений. Из этих тревожных донесений следовало, что война неизбежна, что нападение гитлеровской Германии произойдёт в самое ближайшее время... За период с января, даже с марта, до мая-июня, до предполагаемой даты начала войны, можно было успеть хотя бы рассредоточить и замаскировать самолёты, вкопать в землю близ мостов и перекрёстков старые танки, превратив их в надёжные доты, по-настоящему подготовить укрепрайоны и даже заранее занять рубежи обороны... Много чего ещё нужно и можно было бы сделать, чтобы ослабить первый удар гитлеровской армады — если бы необходимые меры были приняты своевременно...
