– К капитану? Зачем? Обычное наказание, боцман: три раза под килем, чтобы протрезвели. Потом – в карцер.

С этими словами Пил развернулся и стал подниматься по трапу.

– Эй! – крикнул Серов. – Я-то в чем виноват? Они хотели меня…

– Шесть раз! И не спешить! – донеслось сверху, и боцман тотчас выкрикнул:

– Эрик, Хрипатый Боб! Завести канаты! Хейнар, Олаф, Стиг – сюда!

Серов дернулся, но его уже валили на палубу, сдирали куртку, вязали руки и ноги. Делалось все быстро и сноровисто – он и глазом не успел моргнуть, как был упакован в лучших традициях российских мафиози. Закончив с ним, трое крепких светловолосых моряков взялись за Мортимера и Хенка. Те не оказывали сопротивления, даже Хенк, огромный, как медведь; видно, процедура была для них привычной. Тем временем экипаж столпился у бортов, подбадривая светловолосых гиканьем и улюлюканьем; перед затуманенным взглядом Серова вновь замаячили ощеренные рты, смуглые, опаленные солнцем плечи и спины, развевающиеся по ветру лохмотья. Похоже, в команде бились об заклад: ежели появится акула, то что она отхватит – руку, ногу или какой-то орган поважней.

– Француза первым! – рявкнул боцман Стур, и Серов почувствовал, как его поднимают. Затем сине-зеленые волны стремительно полетели навстречу, он извернулся, пытаясь защитить лицо, успел глотнуть воздуха и с громким всплеском погрузился в морскую пучину.

Тишина, покой, прохлада объяли его. Он видел неясные тени, скользившие под ним, белесые и серые, похожие формой на торпеду; он видел, как колышется вверху поверхность моря, пронизанная золотистыми лучами; видел, как свет тускнеет, уходит в глубину, в темную бездну, откуда нет возврата. Выдохнуть воздух, мелькнула мысль. Выдохнуть, закрыть глаза и погрузиться в соленую тихую пропасть… Возможно, это лучший выход? Нет! Никогда! Преодолев приступ малодушия, он задергался, как рыба на крючке. Канат, обхвативший его пояс, тащил под выпуклое днище корабля, мимо досок, покрытых ракушками и водорослями; предохраняя голову, он упирался в них руками и ногами. Тащили его не спеша, и когда Серов миновал киль, тоже обросший морской живностью, в ушах зазвенело, и он почти потерял сознание. Прошла, казалось, вечность, пока его тянули вверх; он вынырнул, задыхаясь и кашляя, сделал три или четыре глубоких вдоха и снова очутился под водой.

На этот раз он не глядел на игру солнечных лучей и смутные рыбьи силуэты – он ненавидел. Лицо и холодные глаза Пила стояли перед ним, вызывая необоримое желание вцепиться ему в шею, стиснуть пальцы, сдавить кадык, вывернуть голову, переломать позвоночник. Пил, однако, был не единственным объектом ненависти – то же чувство вызывали боцман Стур, троица вязавших его светловолосых, Хенк с Мортимером и все эти смуглые уголовники, что толпились сейчас на палубе и развлекались его мукой. Если бы он мог, то сломал бы им хребты – древним монгольским способом, так, как учили в ОМОНе: коленом в спину, хват под подбородок, и тянуть, пока не захрустит.

Он глотнул воздуха во второй раз и скрылся под волнами, едва ли не слыша этот упоительный хруст, едва ли не ощущая обмякшее тело под руками. Так уже было… было однажды… Кажется, семнадцатый случай в его практике? В Ульяновске? Нет, в Тамбове… Кого он тогда искал? Очередного бизнесмена? Нет, журналиста… точнее, журналистку, мать троих детей. Нашел ее в гараже, в яме, голую, замерзшую, избитую… хуже, чем у чеченов в плену… Вытащить не успел, как заявились двое. Одному он проломил череп гаечным ключом, с другим схватился врукопашную, сбил наземь и, ошалев от ярости, прикончил. Тем самым монгольским способом…

Ярость снова вскипела в нем, холодная ярость сильного человека, подвергнутого унижению и пытке. Он уже не считал, сколько раз его протащили под судном, сколько досталось ему глотков воздуха и сколько соленой воды попало в легкие и желудок; судорожно скрючив пальцы, хрипя и отплевываясь, он думал лишь о том, что месть окажется сладкой. Еще не зная, когда и как, он был уверен, что либо пустит этот корабль на дно, либо станет его повелителем, первым после Бога, в чьей власти миловать или казнить. Так оно и будет, сказал себе Серов и отключился.

Когда его вытащили на палубу и развязали, ему вдруг привиделось женское лицо – синие глаза под выгоревшими бровями, маленький изящный носик, упрямый подбородок, пряди светлых, цвета спелой пшеницы, волос. «Мираж, – подумал Седов, обвисая в руках тащивших его людей, – бред, иллюзия…» Его швырнули в какую-то каморку, и он лишился чувств.

Вторично воспрянув к жизни, он понял, что карцером здесь служила плотницкая кладовая. Вдоль одной стены были навалены брусья и доски, у другой стояли пахучие бочонки с дегтем или смолой, а в ящиках, занимавших дальний от двери угол, содержался примитивный инструмент, топоры, пилы, долото и неуклюжая штуковина, напоминавшая рубанок. Места оставалось мало, но Мортимер и Хенк использовали его с толком: сидели под дверью и метали кости. Теперь Седову удалось как следует их рассмотреть. Мортимер был невысок и жилист, примерно его лет, с хитрой рожей, на которой самой выдающейся деталью являлся длинный крючковатый нос. Лицо его носило следы многих пороков; можно было гарантировать, что парень он ушлый, в выпивке и бабах понимает толк и умеет хорошо считать монеты в чужих кошельках. Хенк, тот был постарше и попроще. Здоровый, словно шкаф, обросший бородой, он походил на йети: лоб в два пальца, брови, нависшие над крохотными глазками, нос картошкой и толстые, как у негра, губы. В общем, не оставалось сомнений, что Мортимер ворюга и плут, а Хенк – честный головорез, из тех, что кишки выпустит врагу и ляжет костьми за друга.

Стучали кости, и, словно аккомпанируя им, раздавались проклятия Хенка и хихиканье Мортимера. Серов лежал, не двигаясь и даже не пытаясь сообразить, куда его занесло, будто чувствовал, что для раздумий на эту тему информации пока что недостаточно. Инстинкт детектива: если чего-то не знаешь, слушай и молчи, молчи и слушай. Палуба под ним покачивалась, солнечный луч, падавший из крохотного оконца, скользил по стене, и воздуха было сколько угодно – теплого, ласкового, полного пряных морских ароматов.

Стук, стук, стук…

– Клянусь Христом Спасителем! – вдруг произнес Мортимер. – Сомневаюсь я!

– Чего? – пробасил Хенк, подбрасывая кости.

– С этим ли французом мы надрались у «Старого Пью»? Тот вроде тощий и низенький был, а в этом шесть футов роста! Опять же башмаки… Не помню таких башмаков у того, а вот кольцо на пальце было! Золотая печатка с красным камушком… Ежели он тот француз, так где кольцо?

– Может, ты его пригрел?

Возмущенное фырканье.

– Если пригрел, так где оно? Я, брат, золотых колечек не теряю!

– Пропили вместе с твоими сапогами, – предположил Хенк. – А хранцузик тот! Иначе откуда он взялся на «Вороне»?

Стук, стук, стук…

– Старик нанял, – промолвил Мортимер. – Нанял, а Пилу и боцману не сказал. Забыл!

– Старик ничего не забывает, – возразил Хенк. – Опять же, ежели нанял, так чего хранцуз отсыпался с нами на пушечной палубе? В море-то рано вышли… Чего он дрых, Морти, а не скакал по реям?

– Да уж, скакать он здоров! – сменил тему Мортимер. – Как по колену тебе врезал! Шустрый!

– Ногами дрыгает, – неодобрительно буркнул Хенк.

– Французы все такие. Папаша – упокой Господь его душу! – говорил, что это у них от пристрастия к танцам. Но этот как-то по-иному дергался. Слышал я, что турки-нехристи особую борьбу изобрели – то по яйцам ногами, то в рожу. Надо бы у Фарука спросить… он, должно быть, знает.

– Чего не придумают псы магометские на погибель честным христианам! – сказал Хенк, сплюнул и перекрестился.

Стук, стук, стук…

Решив, что больше ничего полезного не услышит, Серов пошевелился и сел. Стук сразу прекратился. С минуту Мортимер и Хенк глядели на него, а он рассматривал их, с удивлением отмечая, что не испытывает к ним ни злобы, ни особой неприязни. К тому же все имущество было на месте, и башмаки, и куртка, которую сунули под голову, и даже часы.