— Не буду, — ответил Локхарт. — Это не был несчастный случай.

— Знаю, черт возьми, — проорал Трейер. — Если бы он сунул туда не руку, а голову, ты бы тоже так поступил?

— Сомневаюсь, — сказал Локхарт.

— А я нет. Но хорошо хоть знать… — начал было Трейер, однако слова Локхарта доказали, что ничего хорошего узнать ему не придется.

— Я бы захлопнул дверцу, — сказал он.

— О Боже, — простонал Трейер, — это все равно, что жить с убийцей.

Тем вечером сотрудники «Сэндикот с партнером» работали допоздна, перетаскивая ящики с документами в специально нанятый грузовик, который должен был отвезти их за город, где им предстояло лежать в каком-то амбаре, пока не пройдет угроза внезапной и тщательной ревизии со стороны налогового управления. А на следующий день Локхарт был отстранен от ведения любых бухгалтерских дел и получил отдельный кабинет.

— Отныне будешь сидеть тут, — сказал ему Трейер. — Если я найду какую-нибудь работу, в которой невозможно будет напортачить, ты ее получишь.

Локхарт просидел в ожидании за своим столом целых четыре дня, прежде чем Трейер дал ему первое поручение.

— Я должен съездить в Хэтфилд, — сказал он, — а в половине первого придет некто Стоппард. Я вернусь к двум. Все, что от тебя требуется, — займи его на это время ленчем за счет фирмы. По-моему, это нетрудно. Просто накорми его обедом. Понятно?

— Накормить обедом? — переспросил Локхарт. — А кто будет платить?

— Фирма будет платить, болван. Я же ясно сказал: за счет фирмы.

Трейер ушел в подавленном настроении, но, все же уповая на то, что Локхарт вряд ли сможет совершенно испортить ленч с одним из старейших клиентов фирмы. Даже в его лучшие времена мистер Стоппард был молчальником, а поскольку он был еще и гурманом, то во время еды, как правило, вообще не разговаривал. Когда Трейер вернулся, Стоппард ждал его в конторе в весьма разговорчивом для него состоянии. Трейер постарался успокоить его и, спровадив в конце концов Стоппарда, послал за Локхардом.

— Объясни мне, ради Бога, почему ты решил потащить этого человека в рыбную забегаловку? — спросил он, стараясь справиться с расшалившимся давлением.

— Ну, вы сказали, что это обед за счет фирмы, что платить будем мы, и я решил, что нам незачем зря транжирить деньги, и…

— Ты решил?! — завопил мистер Трейер, махнув рукой на свое давление, удержать которое было уже невозможно. — Ты решил?! Не транжирить деньги?! А зачем, по-твоему, устраиваются обеды за счет фирмы, если не для того, чтобы транжирить их? Это же все можно вычесть потом из налога.

— Вы хотите сказать, что чем дороже обед, тем меньше мы платим? — спросил Локхарт.

— Да, — выдохнул Трейер, — именно это я и хочу сказать. В следующий раз…

В следующий раз Локхарт отвел какого-то фабриканта обуви из Ланкастера в «Савой» и там накормил и напоил его на сто пятьдесят фунтов стерлингов, но, когда подали счет, отказался платить больше пяти фунтов. Потребовались совместные усилия этого предпринимателя и самого Трейера, поспешно вытащенного из дома, где он лежал с насморком, чтобы убедить Локхарта заплатить остающиеся сто сорок пять фунтов и как-то загладить ущерб, нанесенный трем столам и четырем официантам в ходе препирательств из-за суммы счета. После этого случая мистер Трейер написал миссис Флоуз, угрожая собственной отставкой, если Локхарт останется в фирме, а в ожидании ее ответа запретил Локхарту покидать кабинет кроме как по нужде.

Но если Локхарт, выражаясь современным языком, испытывал определенные затруднения во вхождении в служебные обязанности, то семейная его жизнь продолжалась столь же прекрасно, как началась. И столь же непорочно. В ней отсутствовала не любовь — Локхарт и Джессика страстно любили друг друга, — в ней отсутствовал секс. Те анатомические различия между самцами и самками, которые открыл Локхарт, когда потрошил кроликов, как оказалось, существуют и у людей. У него были яйца, а у Джессики — нет. Но у нее были груди, причем большие, у него же их не было, точнее, были, но в каком-то зачаточном состоянии. Картина как будто нарочно еще больше запутывалась тем, что, когда они ночью лежали в постели в объятиях друг друга, у него бывала эрекция, а у Джессики нет. Он мужественно, в истинно джентльменской манере умалчивал о том, что у него бывали по ночам специфические судороги — которые на грубом жаргоне называются «яйца любовника», — и он проводил часть ночи в мучениях от боли. Они просто лежали в объятиях друг друга и целовались. Ни у него, ни у Джессики не было ни малейшего представления о том, что обычно следует дальше. Мать Джессики столь же преуспела в своей решимости отсрочить взросление дочери, как старый Флоуз — в том, чтобы его внук не унаследовал сексуальных пороков своей матери. Полученное Локхартом образование, основой которого были древнейшие классические произведения, дополняло пристрастие Джессики к самым бесплотным из исторических романов, в которых секс никогда даже не упоминался. Это жутковатое невежество заставляло их идеализировать друг друга в такой степени, что для Локхарта немыслимо было и подумать о чем-либо кроме того, чтобы молиться на Джессику. Джессика же была просто неспособна задумываться. Их брак пока фактически так и не состоялся, и, когда через шесть недель Джессика не смогла скрыть свои месячные, первым побуждением Локхарта было вызвать «скорую». Джессике, испытывавшей лишь небольшое недомогание, удалось все же удержать его.

— Это случается каждый месяц, — говорила она, одной рукой прижимая к себе салфетку, а другой не давая ему воспользоваться телефоном.

— Ничего подобного, — возражал Локхарт. — У меня никогда в жизни не шла так кровь.

— Это бывает только у девочек, а не у мальчиков.

— Все равно, я считаю, что тебе надо обратиться к врачу, — настаивал Локхарт.

— Но это происходит уже так давно.

— Тем более надо сходить к врачу. Это явно что-то хроническое.

— Ну, если ты настаиваешь, — сдалась Джессика. Локхарт настаивал. И потому как-то утром, когда он отправился отбывать свое одиночное заключение в конторе, Джессика пошла к врачу.

— Моего мужа беспокоят мои кровотечения, — изложила она свою жалобу. — Я ему говорила, что это чепуха, но он настоял, чтобы я обратилась к вам.

— Вашего мужа? — переспросил врач, за пять минут убедившись, что миссис Флоуз еще девственница. — Вы сказали «вашего мужа»?

— Да, — с гордостью произнесла Джессика. — Его зовут Локхарт. По-моему, прекрасное имя, не правда ли?

Доктор Мэннет сопоставил имя, очевидную привлекательность Джессики и вероятность того, что у мистера Флоуза, возможно, было не только наглухо замкнутое сердце[4], но и запертый на висячий замок пенис, если его не доводит до сексуального сумасшествия близость столь очаровательной жены. Перебрав все это в уме, он решил выступить в роли консультанта. К этому моменту ему уже пришлось лечь грудью на стол, чтобы скрывать собственную физическую реакцию.

— Скажите, миссис Флоуз, — произнес он с нажимом в голосе, продиктованным ощущением того, что у него вот-вот случится эмиссия, — разве ваш муж никогда… — Он остановился и нервно подергался в кресле. — Я хочу сказать, — продолжил он, когда конвульсии кончились, — э-э-э… позвольте мне поставить вопрос так, вы не разрешаете ему… э-э-э… прикасаться к вам?

— Почему же, — ответила Джессика, с беспокойством следившая за страданиями доктора. — Мы целуемся и обнимаем друг друга.

— Целуетесь и обнимаете, — простонал доктор Мэннет. — Только целуетесь и… э-э-э… крепко обнимаетесь? И ничего больше?

— Больше? — спросила Джессика. — А что больше? Доктор Мэннет в отчаянии смотрел на ее ангельское личико. За всю свою долгую врачебную практику он никогда не встречал женщину, которая была бы столь красива, но при этом понятия бы не имела, что брак — нечто большее, нежели только поцелуи и объятия.

— Вы больше в постели ничем не занимаетесь?

— Ну, спим, конечно, — ответила Джессика.