«Бурными, еще ладно, но как это аплодисменты у них вдруг взволновались?» – спросил себя Монтальбано. Выключил радио и отправился пробовать ключ. Ключ поворачивался, но дверь была словно вкопана в землю. Он приналег плечом, и в конце концов образовалась щель, в которую можно было протиснуться. Проход был завален кусками штукатурки, железяками, песком, мешавшими двери открываться – сторож явно не появлялся здесь годами. Монтальбано понял, что завод обнесен двойной стеной – той, где была железная дверь, построенной уже после закрытия, и старой, наполовину обвалившейся, которая окружала завод прежде. В проемах и проломах этой внутренней стены виднелись заржавевшие механизмы, колоссальные трубы, то прямые, то спиралевидные, гигантские перегонные кубы, металлические леса с широкими разломами, конструкции, чудом сохранявшие равновесие, стальные башенки, высившиеся под самыми странными углами. И повсюду – щели в полу, провалившиеся потолки. Над просторными помещениями, когда-то крытыми, нависали только железные балки, частью надломившиеся и готовые в любой момент низринуться туда, где теперь не было ничего, кроме слоя раскрошившегося цемента, из трещин которого торчали острия пожелтевшей травы. Стоя между двумя ограждениями, Монтальбано зачарованно глядел на все это: если завод нравился ему снаружи, то изнутри он просто его завораживал. Комиссар жалел, что не захватил фотоаппарата. Вдруг его внимание привлек гул, приглушенный и постоянный, некая звуковая вибрация, которая, казалось, рождалась внутри в чреве завода.

«Что бы это могло там работать? – мелькнула тревожная мысль.

Монтальбано вылез наружу, дошел до машины, открыл бардачок и взял оружие. Пистолет комиссар не носил почти никогда, тот ему мешал, своим весом оттягивая брюки и пиджаки. Он вернулся за ограду – звук не утихал – и стал осторожно пробираться вглубь. План, который ему нарисовал Capo, оказался удивительно точным, и Монтальбано ориентировался по нему. Звук напоминал гудение, которое иногда слышится около высоковольтных линий во влажные дни, только этот был изменчивее и музыкальнее и время от времени прерывался, чтобы скоро начаться, но уже с другой ноты. Комиссар продвигался с осторожностью, стараясь не запнуться о камни или обломки, из которых теперь слагался пол узкого коридора между двух стен, когда краем глаза увидел через проем человека, который параллельно ему двигался внутри завода. Он отпрянул, но незнакомец наверняка успел его заметить. Нельзя было терять ни секунды, ведь где-то могли скрываться и сообщники. Комиссар влетел внутрь с пистолетом в руке, крича: «Стой, полиция!»

Однако тот, другой, сумел предугадать его действия: он уже стоял с пистолетом на изготовку. Монтальбано выстрелил, бросаясь на землю, и в падении выпустил еще два заряда. Вместо того, что он ожидал – ответного выстрела, вскрика, звука быстро удаляющихся шагов, – раздался оглушительный треск и звон падающего стекла. Вдруг до него дошло, и он так расхохотался, что долго не в силах был подняться с земли. Он стрелял в себя, в свое отражение, которое увидел на чудом сохранившемся оконном стекле, грязном и затуманенном.

«Да, об этом лучше никому не рассказывать, – подумал Монтальбано, – а то снимут с должности и выгонят из полиции пинками под зад».

Пистолет, зажатый в руке, тотчас показался ему смешным, и он засунул его за ремень брюк. Выстрелы. Их долгое эхо, грохот и звон стекла полностью заглушили звук, который сейчас опять возник и стал еще более изменчивым. Тогда комиссар сообразил. Это был ветер, который днем продувал этот участок берега, а вечером утихал, словно не желая мешать промыслу Джедже. Ветер, проносясь между металлическими конструкциями, играя проводами, частью оборванными, частью еще натянутыми, врываясь в дымовые трубы, прорехи в которых играли роль отверстий в дудочке, пел свою погребальную песнь над мертвым заводом, и комиссар, восхищенный, остановился послушать.

Чтобы добраться до места, которое указал Capo, Монтальбино потратил почти полчаса, кое-где ему пришлось взбираться на кучи строительного мусора. Наконец он оказался как раз там, где Capo нашел цепочку, только по другую сторону стены. Стал внимательно оглядывать все вокруг. Газеты и бумажки, пожелтевшие на солнце, сорная трава, бутылочки из под кока-колы (жестянкам не хватало веса, чтобы перелететь через забор), винные бутылки, прохудившаяся железная тачка, несколько покрышек, железный лом, непонятный предмет, назначение которого невозможно было угадать, сгнившая балка. И рядом с балкой – кожаная сумка вроде мешка, элегантная, совершенно новая, известной фирмы, не имеющая ничего общего с хламом, который ее окружал. Монтальбано открыл ее. Внутри лежало два довольно увесистых камня, очевидно, засунутых туда в качестве балласта, чтобы сумка смогла описать задуманную кривую и упасть за ограду, и ничего больше. Он всмотрелся получше. Металлические инициалы владелицы были сорваны, но на коже сумки еще видны были их отпечатки: «И» и «Ш» – Ингрид Шёстрём.

– Мне ее хотят поднести на тарелочке с золотой каемочкой, – хмыкнул Монтальбано.

Мысль принять блюдо, так любезно предлагаемое, со всем тем, что в нем могло оказаться намешано, пришла ему, когда он предвкушал, как сейчас примется за печеные перцы, оставленнные Аделиной в холодильнике в гигантском количестве. Поискал в телефонной книге номер Джакомо Кардамоне, в этот час шведку наверняка можно было застать дома.

– Гто ты ездь в трубка?

– Это Джованни. Ингрид дома?

– Зичаз я изкать, ты подоздать.

Он попытался догадаться, из какой части света эту горничную занесло в дом Кардамоне, но так и не смог.

– Привет, гигант секса, как жизнь?

Голос был низкий и с хрипотцой, как и следовало, чтобы соответствовать описанию Дзито, однако слова не произвели на комиссара никакого вдохновляющего действия, наоборот, он почувствовал, что сел в лужу: среди всех возможных имен его угораздило выбрать именно то, носителя которого Ингрид явно знала не только в лицо.

– Эй, ты еще жив там? Или уже стоя спишь? Сколько ты сегодняшней ночью трахался, грязный ты тип?

– Синьора, я…

Ингрид ни на минуту не растерялась, а просто констатировала, без удивления или негодования:

– Ты не Джованни.

– Нет.

– Тогда кто?

– Я комиссар общественной безопасности, моя фамилия Монтальбано.

Он ждал обеспокоенных вопросов и был тут же разочарован.

– Ух, как здорово! Полицейский! И чего тебе от меня надо?

Она продолжала обращаться к нему на «ты», даже поняв, что разговаривает с незнакомым человеком. Монтальбано решил продолжать на «вы».

– Мне хотелось бы поговорить с вами.

– Сегодня после обеда никак не могу, но вечером я свободна.

– Хорошо, сегодня вечером мне подходит.

– Где? Прийти к тебе в управление? Скажи мне, где оно находится.

– Лучше нет, я предпочел бы менее людное место.

– Вроде твоей спальни? – В голосе женщины слышалось раздражение, видимо, она заподозрила, что на другом конце провода кретин, пытающийся ее клеить.

– Послушайте, синьора, я понимаю, что вы, совершенно справедливо, мне не доверяете. Давайте сделаем так: через час я буду в комиссариате Вигаты, вы можете позвонить туда и попросить меня к телефону. Хорошо?

Его собеседница ответила не сразу, она раздумывала, потом решилась:

– Я тебе верю, комиссар. Где и когда?

Они договорились встретиться в баре «У Маринеллы», где в условленный час, в десять вечера, наверняка было пусто. Монтальбано просил ее никому ничего не говорить, даже мужу.

Особняк семьи Лупарелло находился у въезда в Монтелузу со стороны моря, построен он был в девятнадцатом веке, тяжеловесный, защищенный высокой каменной оградой с коваными воротами, которые сегодня были распахнуты. Монтальбано прошел по роскошной подъездной аллее и очутился у входа. На полуприкрытой двери красовался большой траурный бант. Комиссар просунул голову в щель, чтобы посмотреть, что происходит внутри: в вестибюле, весьма просторном, стояло человек двадцать мужчин и женщин, переговаривавшихся приглушенными голосами с приличествующим обстоятельствам выражением на лицах. Ему показалось неудобным пройти мимо них: кто-нибудь мог узнать его и задаться вопросом, зачем он здесь. Тогда комиссар двинулся в обход виллы и наконец нашел черный ход, запертый на ключ. Ему пришлось несколько раз нажимать на звонок, прежде чем ему открыли.